Искатель. 1983. Выпуск №1
Шрифт:
“Он всегда был прав, — желчно подумал Антон, — еще в институте. Всегда и во всем…”
Бывало, на собраниях садился впереди, выступал сразу же за докладчиком жестко, бескомпромиссно, любой пустячный, казалось бы, проступок в его устах обретал пугающую подоплеку. А его, Антона, пытавшегося смягчить оргвыводы, называл добрячком. И еще зеленым школяром. Вот и сейчас его наивная уловка — обмануть немцев — разве не школярство? — Ганс, — раздалось за окном, — ступай ужинать. Там тебе суп оставлен. Прекрасная вещь — мясо с клецками… Ночь текла тоскливо, снова стало подташнивать, тупо саднил затылок. Он лежал в темноте,
Потом в окно вплыла луна, и на смято лежавшей гимнастерке тускло вспыхнула пуговичка. Он опять подумал, что там, в телеге, он был в одной исподней. И вдруг его словно обожгло, казалось, в призрачном свете он разглядел строчку над карманом, там внутри, за подкладкой, хранилась фотография отца в чекистской форме. Он схватил гимнастерку, пошарил, помял в знакомом месте — пусто, фотокарточки не было.
Он даже взмок, откинувшись на койке. Давила тишина. Тело было липким, и руки, лежавшие на груди, слегка дрожали.
— Борь, — позвал он тихо, словно их могли услышать за окном, — спишь?
— Без задних ног.
Антон помолчал. Говорить об исчезнувшей карточке не имело смысла, только зря травить душу. Он должен был оставить ее на базе вместе с документами. Забыл. Теперь лучше не думать о последствиях. Спросил внезапно осипшим голосом:
— Что делать будем?
— Бегать. Из угла в угол. Или биться головой об стенку… — И, помолчав, чуть тише добавил: — Извини, нервы…
Вот как. Стало быть, Боря тоже не без нервов. И снова эта бесшабашная мысль, рождавшая беспричинное, невесть откуда взявшееся облегчение, что все обойдется. Словно открылся внутри некий тайничок, куда и тяжко лезть, а придется, иного выхода нет… Согласишься, а тебя сочтут за предателя. Да еще это фото… Ах, все-таки было в этом до соблазна легком решении нечто нечистое, о чем не хотелось думать.
Былое… Институтские денечки, радости, печали, даже Клавкина “измена” их детской дружбе, — все это было далеко-далеко, в ином мире, куда уже нет возврата.
Тонко зазвенело в ушах, погасли звезды, и он канул в забытье, как в трясину, над которой, всплывало сморщенное лицо с клыкастым ртом. От него исходила тихая ласка, в костлявой руке зажат нож. И он все тянулся к Антону с ножом и улыбкой. Антон убегал, где-то впереди, как в тумане, знакомо сияли лучистые карие глаза, зовуще, смятенно, отчаянно. Он рвался к ним на ватных ногах, задыхаясь, чувствуя за собой чужое хрипение, ясно до жути сознавал, что горбун в любое мгновение может его настигнуть и лишь нарочно не спешит, давая выбиться из сил… Очнувшись, не сразу понял, спит он или все еще продолжается бред.
В слабо освещенном квадрате распахнутой двери маячила фигура горбуна.
— Верхогляд! — И снова тихим, вкрадчивым фальцетом: — Вью-юнош, ты, ты, у окошечка. Па-адъем!
Он все еще смотрел, не отзываясь, не. в силах шевельнуться. Горбун подошел к койке, легонько пнул в плечо.
— Тебе говорят! На выход…
***
С той минуты, когда старик поднял его и передал здоровенному мордастому немцу, время словно перестало существовать, и он, шагая по сумеречному коридору с тусклой лампой под потолком, ощущал себя в какой-то душной прозрачной и хрупкой оболочке.
Комната, куда его ввели, была узкой, с одним темным окном в конце, с которым почти сливалась тощая фигура за столом — там лежал чистый лист. И на нем квадратик фотографии лицом вниз с надписью на обороте: “Будущему ученому-агроному, удовлетворительно переползающему на второй курс”.
— Садитесь.
Невесомость внезапно исчезла, и точно обруч сковал все его существо. Показалось, что тот, мордастый, так и остался стоять за его спиной, но повернуть голову не решился, лишь ощутил легкую немоту в затылке. Наконец он разглядел человека, сидящего спиной к окну, сперва его руки, жилистые, в рыжих волосках, недвижно замершие на столе, потом лицо. Лицо усталого беркута с тяжело прикрытыми веками. Витые погоны на плечах, какое-то мудреное шитье на рукаве. Должно быть, это и был тот самый шеф, майор с баронским титулом. Костлявые пальцы неслышно стукнули по столу, голос негромко, как-то шелестяще повторил с чуть заметным акцентом:
— Садитесь, прошу вас.
— Спасибо, — машинально вымолвил Антон, опускаясь на стул и все еще ощущая спиной того, мордастого. Майор сделал чуть заметный жест, и ощущение исчезло, хотя шагов Антон не расслышал, ни звука, лишь легкое дуновение в ушах.
— Простите, что вызвал вас среди ночи. Бывает… Такова уж наша служба… — И кажется, даже подмигнул по-свойски. — Для начала безобидный вопрос. Что вас объединяет с этим… вашим напарником? Вы просто экипаж или еще и дружба?
— Дружба…
Он лишь на миг замялся, желая быть правдивым, — правда тут была ни к чему, — но майор уловил заминку, улыбка тронула его сухой, тонкого рисунка рот.
— Дружба, — повторил он уже тверже, — а что?
Должно быть, вопрос был наивен, рот майора растянулся чуть шире.
— Летчики?
— Стрелки-радисты.
— Вы разные люди, это заметно невооруженным глазом. — И снова лицо его стало как маска, усталым, безразличным.
— Будем говорить как Интеллигентные, мыслящие люди. Ваши теоретики очень тонко определили суть борьбы и поведения человека: в каждом отдельном случае ищите классовый интерес. Не так ли? Какой интерес у вас? Что дала вам ваша власть? Иллюзию массового равенства, убивающего в человеке дух индивидуальности?
Антон невольно расслабился, стараясь держаться и боясь, что не выдержит напряжения.
— Из чего следует, что вы, судя по всему, интеллигент, должны приспособиться, отыскать путь к выживанию. Унизительно и старо как мир. Как вы думаете?
— Я пока слушаю.
— Уже неплохо.
Казалось, он был далек от желания агитировать пленника, а просто делился мыслями. И эта доверительность сбивала с толку.
— Старо как мир. И с этим ничего не поделаешь, мальчик мой.
Антон понятливо усмехнулся, это было словно бы принятием чужого участия, тотчас насторожившим его. И тогда снова появилась немота в затылке и острая боль в виске.
— Человечество делает оружие против себя, — продолжал шелестеть майор. — Животный мир дерется зубами, мы — оружием. Сколько живем, столько воюем, и, к сожалению, не вольны изменить что-либо — стихийный закон. Война ускоряет технический прогресс, а тот, в свою очередь, уничтожает природу. Заколдованный круг? Нет. Врозь мы растащим по кускам планету и уничтожим мир. Он должен, быть в одних руках. На этот раз в наших… Между прочим, Киев в клещах, Смоленск взят, мы на пороге Москвы. Вы способны размышлять трезво и взвешивать?