Искатель. 1985. Выпуск №2
Шрифт:
Неизвестно, сколько времени он сидит, и смотрит, и думает. Смотрит и весь как бы превращается в созерцание и ожидание.
Он даже не сразу осознает, что она уже сидит, что она в полном сознании и видит его, и тем не менее ласково улыбается.
— Ты знаешь, Натан, — она говорит «Натан», хотя раньше избегала называть его по имени, — я чувствую себя изумительно. Как никогда раньше.
Профессор Натан Бронкс не отзывается, ему страшно. Он не может говорить, и хорошо, что не может.
— Натан, — просит Юлия, — помоги мне слезть отсюда, помоги одеться. Слышишь? Помоги мне. Я чувствую себя превосходно. Ну же,
Натан Бронкс действует как во сне. Он не знает, подает ли ей что-нибудь, помогает ли одеваться…
— Знаю, я воскресла, Натан. Я всегда верила в твой гений. И сейчас верю. О, я прекрасно помню, что ты сделал со мной, как я боролась против твоей силы, насилия, но по сути своей это твое насилие, это насилие…
— Тише, — он закрывает ей рот ладонью. — Замолчи, не говори, не хочу.
Она смотрит на него удивленно, в ее глазах по-прежнему нежность.
— Я помню каждую мелочь, — повторяет она настойчиво, отталкивая его руку, — помню отлично и не осуждаю тебя за это. Натан, пойми, я…
Но он не верит, что она способна не испытывать страха, решиться на откровенность в этой инквизиторской обстановке. Вот стол-гроб с откинутой крышкой, рядом роботы-операторы, которые ее воскресили, внизу, глубоко под землей, расползлись в разные стороны могучие корни чудовищного мозга Большого Компьютера, который играл в этом воскрешении не последнюю роль, а перед нею сидит сам палач.
— Чего мне бояться? — спрашивает она. — Я говорю правду, говорю то, что чувствую. Я понимаю твой ужас, твои сомнения, твое неверие в мою правдивость. Ты считал меня просто примитивной куклой, актрисой, которая поверхностно знает других, а себя не знает совсем. Ты ошибался, я не такая. Я не боюсь тебя и не питаю к тебе обиды, Натан.
— Дезинтегратор тебя убил, а синтезаторы построили заново, — говорит он.
— Знаю. Но это не мешает мне ясно ощущать жизнь — так ясно, как никогда. За что же мне на тебя обижаться? Ты убил мое тело, но я воскресла с тем же сознанием, с той же памятью, я нисколько не изменилась.
— Но раньше ты говорила со мной по-другому.
— По-другому?..
Юлия убеждена, что всегда была точно такой же, что и ее отношение к Натану осталось прежним…
— Я всю жизнь хотела тебя полюбить. То, что мешало этому, находилось не во мне, а в тебе.
Он встает, вновь глядит на нее с ужасом и удивлением. Она совершенно чужая. Столь радикальных перемен он никак не предвидел Ведь сам он после экспериментов не изменялся вообще, каждое воскрешение возвращало его в то же самое состояние, в котором он умирал.
Чужая Юлия.
Ее хорошее самочувствие его вовсе не радует, ему полностью безразлично, что она думает в действительности.
Его приводит в отчаяние ее реакция на исследование, которое он на ней произвел. Он чует обман. И чем больше подавляет угрызения совести, тем больше они его беспокоят, его гложет неизгладимое чувство вины. Он не в силах вернуть Юлии прежний облик. Ее настроение раздражает, тело отталкивает, ее лицо — это маска пустой, искусственной куклы. Намного более искусственной, чем когда бы то ни было. Что за заслуга принудить такую к подчинению, растоптать ее, оскорбить, разве можно любить такого человека, раба, безвольное полуживотное, как ее уважать, любить, терпеть в повседневных хлопотах?
— Я пропустил тебя через эту мясорубку, ты подыхала
Она подскакивает к нему с живостью, какой он раньше не замечал, и закрывает ему рот ладонью. Теперь уже он отталкивает ее руку. Она ему противна.
— Да, я пропустил тебя через мясорубку, это уже не ты, тебя нет, нет.
— Ничто во мне не изменилось. Это правда — как ты можешь не верить? Когда ты рассуждал о своей гениальности, работая с животными, и даже когда сам решился на это, я в твою гениальность не верила. Недооценивала ее. Но когда на себе испытала метаморфозу — смерть и потом возрождение, — я поняла, какой ты на самом деле. Поняла, чего ты стоишь и сколько тебе пришлось вытерпеть. Ведь ты хотел, чтобы я и не менялась и изменилась. Чтобы изменилась по отношению к тебе, чтобы лучше к тебе относилась, И вот я прежняя, но лучше прежней. И мне безразлично, добавил ли ты в мое тело или в мою душу нечто такое, что изменило мое отношение к тебе. Это совершенно неважно. Главное, что я говорю правду. Самую искреннюю правду. Теперь я уже не могу не чувствовать себя твоею. Ведь ты мой создатель. Мой творец. Следовательно, я твоя. Понимаешь?
Она приближается, встает на цыпочки и обнимает его самозабвенно, как нормальная женщина. Припадает к нему, прижимается…
Ему вспоминается случай из раннего детства. У них сгорел дом, он стоял в саду, а за оградой был густой лес. Теперь на фоне сочной зелени торчали обугленные головешки; всего, что в этих старых стенах было недвижимым, цельным, основательным, просто не стало. Взгляд ни на чем не останавливался, проходил через руины насквозь. На обгоревшей земле, в кучах пепла, валялись посуда, скелеты допотопных кроватей, водопроводная арматура, помятые светильники.
Отец и мать стояли и плакали.
От пожарища исходил характерный, невыносимый запах. Потом отец отстроил дом; получилось новое здание, такое же и даже лучше. Но ни взрослым, ни детям теперь не было в нем уютно.
И вскоре после новоселья, за ужином — ужинали, как всегда, вместе — отец внезапно предложил:
— Давайте уедем из этого дома.
— У тебя есть что-нибудь лучше? — спросила мать, в целом не возражая против этого неожиданного решения.
— Конечно. А если бы и нет? Разве ты не чувствуешь, что я прав?
— Может, и так. Я не буду жалеть об этом нашем доме.
На новый участок приехали на скоростном монорельсовом поезде. Натан восторженно захлопал в ладоши. Мать тут же последовала его примеру. Жилище было великолепное, с полной автоматизацией и кондиционированием. Здание блестело и сверкало, вдобавок из окон открывался чудесный вид на другой берег, поросший садами. Река широко и торжественно несла через этот пейзаж свои воды. Переехали не только без сожаления, но и с постоянно растущей радостью.
Перед отъездом из старого здания отец подозвал Натана.
— Ты уже большой, — сказал он. — Знаешь, милый, давай подожжем это. Головешки будут нам больше напоминать прежнюю жизнь.
Новый дом, так похожий на старый, и горел точно так же. Он сгорел полностью Взрослые больше никогда не водили туда детей Запах пожарища не раздражал теперь никого.
— У тебя теперь ток чего ты всегда хотел, — голос Юлии вырывает Натана из прошлого. Уже темно. Приглушенные лампы бросают лишь слабый свет. — У тебя есть, наконец, я.