Искатель. 1988. Выпуск №5
Шрифт:
Зачем я пошёл сегодня на работу? Законопослушание? Нет, в последний день можно было сделать «под зад коленом» жизни добропорядочного гражданина. Последний взгляд? Возможно… Да, пожалуй, мне захотелось ещё раз (последний?) прожить третью часть суток в той обстановке, которая окружала меня в будни уже пять лет. Пять лет на одном месте — пустяк, казалось бы, но вот руки знают личный инструмент на ощупь. Я отработал сегодняшний день, будто ничего не случилось. Впрочем, пока ничего и не случилось.
Я сижу за письменным столом и пишу письмо. Волосы ещё влажные, желудок переваривает импровизированный ужин. Ах, зги импровизированные ужины! Что может быть прекрасней процесса удовлетворения голода! Горбушка чёрного хлеба, нарезанное тонкими ломтиками сало, пара зубчиков чеснока и холодный квас — всё это поглощается стоя, по мере того, как прожёвывается предыдущая порция и нарезается следующая. Я пью квас из большой кружки с отбитой ручкой, а на спину с плохо вытертых волос скатываются
Н. Н., скоро минет год со дня нашей последней встречи. Подумать только, мы расстались под вальс снежинок. Сегодня последний день сентября, и за всё это время нам некогда было даже созвониться! Помните, прощаясь, мы пожали друг другу руки и расстались друзьями, договорившись через год встретиться вновь. В наших дипломатах лежали плоды трудов уходящего года (трудов уже устаревших), а в головах зрели планы на будущий год. Тогда, помнится, был крепкий мороз, а мы сняли перчатки для рукопожатия, улыбнулись и вернулись к своим проблемам. Но вскоре единомышленники вновь соберутся, чтобы обменяться трудами, мнениями и планами, потом разъедутся и опять съедутся… И так из года в год съезжаются и разъезжаются, обмениваются и делятся, выпивают море кофе и выкуривают множество сигарет…
Извините, Н. Н., звонит телефон.
Звонил мой школьный товарищ. Интересуется, не нужны ли мне сейчас деньги более книг. Книги… Спутники жизни. Учителя. Собеседники, мнением которых дорожишь. Друзья, приязни которых добиваешься. Но вот на горизонте появляется сияющий айсберг — женщина. Тогда я продаю книги и покупаю цветы и коньяк. Красивые цветы и хороший коньяк. Устилаю цветами и поливаю коньяком свой путь к вершине айсберга. Достигнув вершины, перевожу дух. Чувствую удовлетворение данным отрезком жизни. Размягчаюсь под прямыми лучами солнца. Вдруг скольжу вниз и окунаюсь в отрезвляющую холодную воду. Блистающий мир на миг исчезает. Я понимаю, что теперь отрезан от него подобно отросшему сверх принятой нормы ногтю. Ноготь аккуратно подпиливали и покрывали лаком, им любовались. Он стал слишком длинным, и его обрезали. Вот так и меня… Пока я переваливаюсь через борт своего утлого судёнышка, всё время неотступно следующего за айсбергом, ледяная глыба уже успевает отдалиться на значительное расстояние. Теперь она уже не кажется мне такой внушительной и сияющей. Неожиданно начинает проявляться её подводная часть — огромная, не столько видимая, сколько угадываемая. Мне становится тоскливо и одиноко. Вот, думаю, вот то неведомое, что я хотел узнать ещё до восхождения на вершину и что порой затмевало моё кратковременное счастье колеблющейся тенью. Впрочем, говорю я себе, повернувшись спиной к айсбергу, всё это уже позади. Лучше поставить кассету с «Yesterday» «Битлз», приглушить звук и почитать что–нибудь для души. Что–нибудь для души у меня всегда найдётся. Нельзя же расстаться с последними, самыми любимыми книгами, даже если нет времени их перечитывать. Вот поэтому я ответил школьному товарищу отказом.
Так о чём это я? Ах, да, прошлогодняя встреча единомышленников. Сколько же было всего и всякого за этот год! Точнее, год с небольшим. Жизнь переменилась в тот июньский день, когда я позвонил Вам, Н. Н., и получил приглашение посетить столицу с «неофициальным дружественным визитом». Жизнь вдруг сорвалась с места и побежала так, что только пятки засверкали. Вы тогда критиковали мои работы не для того, чтобы высказать своё мнение и оставить на самотёке, нет. Вы тогда решили, что я вполне созрел — как овощ, который намереваются включить на правах необходимого компонента в творческий салат. Да, чёрт возьми, жизнь завертелась. Я почувствовал себя кому–то необходимым, на что–то способным. Я взялся за дело, требующее полного напряжения сил. Шесть часов сна, чашка крепкого чая с бутербродами и работа до отупения, до смертельной усталости. Таков распорядок выходного дня. В будни необходимо прежде отдать восемь часов жизни обществу и только потом заняться собой. Я отдавал третью часть суток обществу и успевал немного поработать. Жил работой. И вскоре она вытеснила из будней их серость. Стало интересно жить. Но… жить мне одному. Творческая работа, которой отдаёшься полностью, невольно отчуждает тебя от окружающих. Отдаляет даже от тех, кому ты нужен сам по себе, без работы. Близкие замечают твою фанатическую преданность любимому делу и нередко страдают от подобной преданности. Посторонние почти не замечают её, и оттого страдаешь ты, ибо занимаешься своим делом не только из–за душевных свойств и состояния души, но и из–за несовершенства первых и умиротворённости второго у посторонних, которые почти не замечают твоих страданий и стараний… Короче говоря, с того дня в первых числах июня прошлого года по сегодняшний последний день сентября в мире ровным счётом ничего не изменилось. Ни в большом мире, ни в малом. Даже погода стоит такая же. И сейчас я опять проделаю ту процедуру, которую проделал тогда.
Новый абзац я начинаю после того, как слева от пупка появилось красное пятнышко. Неприятный для глаза след укола. Неприятное слабое жжение в месте укола. Неприятная процедура, которая ничем не отличалась от той, которую я проделал вечером в тот июньский, начала месяца, день. Без четверти семь я выключил телевизор и пошёл на кухню. Тридцать единиц простого инсулина в подкожно–жировой слой живота йо–хо–хо, и бутылка кваса! Мир вдруг распался на четыре части, объединённые в две самостоятельные и не влияющие друг на друга пары. В Москве политический обозреватель ЦТ вёл первый выпуск сегодняшних мировых новостей, уделяя основное внимание внутреннему положению и внешней политике США, а здесь, на юге Украины, я стоял босыми ногами на линолеуме под дерево, прижимал проспиртованную ватку к месту инъекции и смотрел в окно, за которым независимо от положения дел в Москве, Вашингтоне и подкожно–жировом слое моего живота существовал свой мир. Мирок. На лавочках возле подъезда сидели молодые мамаши с малышами на руках, мамы молодых мамаш, их соседки и подруги. Громко разговаривая, они дружно щёлкали жареные семечки и сплёвывали шелуху себе под ноги. Порой раздавался нервный окрик одной из молодых мамаш или детский рёв, следовавший непременно за рассерженным выговором издёрганной мамаши и шлепками по мягкому месту. Женские голоса перекрывал мужской, врезавшийся в птичий гомон хлопками орлиных крыльев. Голос принадлежал человеку, который имел маленькую внучку, выпирающий живот и гордый вид хозяина этого птичника. Сейчас он докурит сигарету и двинет в соседний двор, где в компании пенсионеров «забьёт козла». Самое время высыпать на стол костяшки домино, которые соберут обратно уже на следующие сутки. Самое время продолжить полировку крышки стола шершавыми ладонями пенсионеров и гладкими костяшками домино. Сейчас бросит окурок в урну, успел подумать я, на секунду опережая мыслью его действие. Он выбросил сигарету и двинул со двора. Так было, так есть, так будет. В той же последовательности происходили события почти полтора года назад, разве что тогда малыши были младенцами и не раздражали своих мамаш настойчивыми попытками исследовать необъятные просторы этого маленького мира, да обстановка в Персидском заливе была спокойней…
Как всегда, в семь я выключил телевизор, настроил приёмник на короткие волны в диапазоне двадцати пяти метров и занялся ужином. Сегодня я решил уйти отсюда. Из квартиры, в которой так хорошо одному. Из мира, в котором так трудно одиноким. В холодильнике останется кое–что из продуктов. Здесь, в провинции, туговато с продуктами. Почти всё, что удаётся произвести, отправляется в крупные центры. Остальное попадает в холодильники граждан, не имеющих желания простаивать в очередях свободное от работы время. Отключить холодильник или нет — вот в чём вопрос. Если отключён холодильник и задраены окна, значит, ожидать хозяина бесполезно. Знаю точно, что возьму с собой ключ от входной двери. Как память, например. Фетиш. И вообще, Кэтрин сказала, что и могу вернуться. Что я захочу вернуться.
Кэтрин…
Проглотив ужин, состоявший из яичницы с салом и помидорами, чёрного хлеба с тонким слоем сливочного масла и большой кружки холодного кваса, я продолжаю излагать на бумаге мысли человека здравомыслящего и думаю о Кэтрин. Неприятное ощущение в месте инъекции исчезло, и теперь я могу застегнуть джинсы на пуговицу. Тело расслабляется — следствие ужина и мыслей о Кэтрин.
Робинзон Крузо окрестил спасённого им аборигена Пятницей по той причине, что в пятницу избавил его от съедения каннибалами. Я встретил Кэтрин в подъезде — она грелась у змеевика батареи — и предложил погреться в моей квартире горячим чаем. Она согласилась, вошла в обитель холостяка и увидела на диван–кровати открытый на иллюстрации–вставке роман «Прощай, оружие!». Уходя, я оставил его открытым на иллюстрации, изображающей сестру милосердия Кэтрин Баркли. Когда я вошёл в комнату, барышня, подперев голову руками, рассматривала будущую жену лейтенанта Генри глазами художника О. Верейского.
Я присел у ног барышни и посмотрел ей в лицо. Невольно воскликнул:
— Чёрт возьми! Кэтрин…
— Кэтрин? — Она пожала плечами. — Пусть будет Кэтрин.
Я достал из серванта два высоких узких стакана тонкого стекла с гоночными автомобилями — красивая и практическая память о первой любви — и открыл на кухне банку сока. Наполнил стаканы на три четверти берёзовым соком, бросил в каждый по две вишни из варенья, выдавил остатки сока из подсохшей на срезе половины лимона и добавил медицинского спирта из стограммового аптечного пузырька. Опустил в жидкость две соломки. «Что же это происходит? — подумал я. — Вот сейчас, в моей квартире, со мной, человеком здравомыслящим и общительным, но не имеющим возможности общаться?»
Так я познакомился с Кэтрин. Так я назвал её Кэтрин.
Вы знаете, Н. Н., как редко человек придаёт значение своим словам. Когда его дела подтверждают ранее сказанное им же, он непременно воспользуется случаем связать слово и дело как нечто само собой разумеющееся. Сами представляете, как порой хочется быть хорошим. Честным. Справедливым. Положительным героем, короче говоря. Я не мог предполагать, чем для меня обернётся моё приглашение ей заходить в любое время суток. Почему я так сказал? Может быть, оттого, что, просидев у меня всего час, она вдруг поднялась и заявила, что ей пора уходить? Не знаю… Я просто сказал: