Искатели сокровищ
Шрифт:
Тут Освальд быстро перехватил стакан из рук Алисы и протянул его священнику со словами:
— Я хочу знать, придется ли вам по вкусу вот это!
— Это? — переспросил тот. — А что это такое?
— Это образец, — пояснил Освальд, — Но тут вполне достаточно, чтобы распробовать. Алиса с перепугу налила почти полстакана.
— Образец? — повторил священник и взял у меня из рук стакан.
— Да, — продолжал Освальд. — Уникальная возможность. Редкий аромат и вкус.
— Очень похоже на бразильский орех, — вставила свое слово Алиса.
Викарий переводил взгляд с Алисы
— Нигде вам не предложат такое качество за столь низкую цену. Старое доброе Амо — как его?
— Аморалио, — сказал Г. О.
— Аморозо, — подхватил Освальд. — Г. О., лучше помолчи. Кастилиан Аморозо — лучшее послеобеденное вино, подкрепляющее силы и…
— Вино?! — сказал мистер Мэллоу и ухитрился отодвинуть стакан еще дальше от себя. — Да знаете ли вы, — заговорил он очень густым и громким голосом (так он, наверное, выступает в церкви) — да знаете ли вы, что именно вино, и спиртное, и пиво — да, и пиво — вот что наполняет английский дом больными, несчастными детьми и деградирующими, жалости достойными родителями?!
— Ничего подобного — надо только положить в него побольше сахару, — уверенно сказала Алиса, — мы положили восемь кусков и хорошенько встряхнули бутылку. Мы попробовали по столовой ложке каждый, и никто пока не заболел. Правда, у Г. О. был понос, но это из-за каштанов, которых он наелся в парке.
Викарий просто онемел, но тут дверь распахнулась и вошла леди в белом чепце с отвратительным фиолетовым цветком на макушке. Она была высокая, тощая, но на вид очень сильная. Похоже, она подслушивала под дверью.
— Но почему вы принесли мне эту мерзостную жидкость, — завелся снова викарий. — Почему вы ставите это проклятие нашей страны на мой стол?!
— Потому что мы надеялись, что вы купите это вино, — ответила ему Дора (она никогда не умеет отступить вовремя). — В книгах викарий попивает свой старый портвейн, а по-моему, новый херес ничуть не хуже старого портвейна, особенно если в него положить сахару — для тех, конечно, кто любит херес. А ели бы вы заказали дюжину бутылок, мы бы заработали два шиллинга.
Тут заговорила леди (и заговорила она тем самым голосом):
— Боже Всемогущий! Какие невоспитанные, закоснелые души! Неужели некому наставить их?
Тут Дора поднялась и говорит:
— Ничего подобного, и мы вовсе не такие, как вы сказали, и очень жаль, что мы пришли сюда, раз вы нас оскорбляете. Мы имеет такое же право зарабатывать деньги, как и мистер Мэллоу, только наши проповеди никто слушать не будет, так что нам нет смысла сидеть и переписывать их, как он.
По-моему, Дора здорово их срезала, пусть даже и грубовато.
Тут я сказал, что мы уходим, и леди сказала «Чем скорей, тем лучше», и мы хотели снова спрятать бутылку и стаканчик, но викарий сказал: «Нет, оставьте», — а мы растерялись, и оставили ему и стакан и бутылку, хотя вообще-то они были вовсе не его.
Домой мы шли очень быстро и молча, и девочки сразу убежали в свою комнату. Когда я зашел сказать им, что чай готов, и к чаю
— Никакого смысла, никакого смысла, — повторяла Дора, — вы все не любите меня, вы говорите, что я ханжа и вечно мешаю вам, но я ведь стараюсь как лучше, я стараюсь! Освальд уходи, уходи, нечего надо мной смеяться!
Я сказал ей:
— Я вовсе не смеюсь над тобой, сестрица, не надо плакать, старушенция.
Мама научила меня звать Дору сестрицей, когда мы были маленькие, а остальных еще не было, но теперь я почти не называю ее так, потому что мы уже большие. Я погладил ее по руке, и она уткнулась носом мне в рукав, по-прежнему цепляясь за Алису, и продолжала плакать. Она была как раз в том состоянии, когда люди говорят все, о чем в другое время они предпочли бы умолчать.
— Я так стараюсь, так стараюсь. Мама просила меня, она говорила: «Дора, позаботься о малышах, чтобы они вели себя хорошо, постарайся уберечь их от беды, чтобы они были счастливы». Она сказала мне: «Дора, дорогая, ради меня постарайся уберечь их». И я старалась, а вы все ненавидите меня за это, и сегодня я решила не мешать вам, но я ведь с самого начала знала, как это глупо!
Только не принимайте меня за слюнтяя оттого, что я поцеловал Дору и даже несколько раз. Девочки ведь это любят. И я больше никогда не буду ей говорить, чтобы она не вела себя как старшая сестра из книжки. Я рассказал тут все это, хотя мне не так-то легко об этом рассказывать, но я решил, что должен это сделать, потому что плохо обращался с Дорой, но больше не буду. Она добрая старушка, и мы ведь не знали, что мама просила ее, а то бы не стали огрызаться. Мы не стали говорить об этом с малышами, но я велел Алисе, чтобы она поговорила с Дикки, а уж втроем мы сможем заткнуть малышей, если понадобиться.
Так мы вовсе забыли об этом хересе, но около восьми часов кто-то постучал в дверь, и Элайза пошла открывать. Мы увидели, что это бедняжка Джейн, если конечно ее и вправду звали Джейн. Она принесла какой-то коричневый сверток и письмо. Через три минуты папа уже позвал нас к себе в кабинет.
На столе лежал этот коричневый сверток. Он был уже вскрыт — там лежала наша бутылка и стакан. В руках у папы было письмо, он показал пальцем на бутылку, вздохнул и спросил:
— Что вы затеяли на этот раз?
Письмо это было написано на четырех больших страницах, черными чернилами и очень мелким почерком.
Дикки заговорил первым и рассказал папе все, что он знал (а не знал он только про леди из приюта для погибших моряков).
Когда он кончил, Алиса спросила:
— Мистер Мэллоу написал тебе, что он хочет заказать дюжину бутылок этого вина? Оно совсем неплохое, если натолкать туда сахару.
Папа сказал: нет, он думает, что священникам такое дорогое вино не по карману, а вот он бы не отказался его попробовать. Мы отдали ему все, что осталось в бутылке, потому что мы уже так и так решили, что не будем пытаться заработать свои два фунта в неделю на этом вине.