Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

Ремарк Эрих Мария

День уныло тащился к вечеру. Эсэсовцы уже почти не появлялись в лагере. Они не знали, что у заключенных есть оружие, и они совсем не поэтому стали вдруг такими осторожными. Даже раздобыв еще в сто раз больше наганов, чем у них уже было, заключенные не имели бы ни малейшего шанса на успех в открытом бою — они ничего не смогли бы сделать против пулеметов. То, что с недавних пор внушало эсэсовцам страх, — было просто огромное количество заключенных.

В три часа лагерные громкоговорители прокричали имена двадцати заключенных, которые должны были через десять минут прибыть к воротам. Это могло означать все, что угодно — допрос, письмо с воли или смерть. По команде подпольного руководства лагеря названные двадцать человек мигом исчезли из своих бараков; семеро из них спрятались в Малом лагере. Приказ повторили еще раз.

Все двадцать были политическими. К воротам никто не явился. Это был первый случай открытого неповиновения в лагере. Вскоре последовал новый приказ: всему лагерю построиться на плацу. Члены подпольного руководства передали по цепочке призыв оставаться в бараках. На плацу их могли всех перестрелять из пулеметов. Вебер готов был пойти на крайние меры, но пока еще не решался открыто противодействовать Нойбауеру. Подпольному руководству удалось узнать через канцелярию, что приказ исходил не от Нойбауера, а исключительно от Вебера. Вебер велел объявить по лагерной трансляции, что никто не получит пищи до тех пор, пока не будут выданы двадцать политзаключенных.

В четыре часа поступил приказ от Нойбауера: старосты лагеря должны были немедленно явиться к нему. Старосты подчинились приказу и отправились к коменданту. Лагерь в глухом напряжении ждал — вернутся они или нет.

Через полчаса они вернулись обратно. Нойбауер показал им приказ об отправке партии заключенных. Это был уже второй по счету приказ. Согласно этому приказу две тысячи человек должны были покинуть лагерь в течение часа. Нойбауер выразил готовность отложить отправку партии до утра. Члены подпольного руководства лагеря немедленно собрались в лазарете на экстренное совещание. Первым делом они добились от переметнувшегося к ним врача-эсэсовца, доктора Хоффманна, обещания, используя свое влияние на Нойбауера, уговорить его отложить выдачу двадцати политических, а заодно и отменить перекличку. Тогда и распоряжение не выдавать пищу автоматически стало бы недействительным. Врач сразу же ушел. На тайном совещании было решено ни в коем случае не выделять утром людей для отправки. А если эсэсовцы все-таки попытаются согнать в кучу две тысячи человек — прибегнуть к саботажу. Подбить людей на то, чтобы они прятались как могли, в бараках и вокруг них. Лагерная полиция, состоявшая из заключенных, тоже поможет. Нетрудно было предположить, что эсэсовцы сейчас вряд ли горят желанием во что бы то ни стало отличиться по службе. Если не считать нескольких человек. Об этом сообщил шарфюрер СС Бидер, который тоже считался своим. Последним они обсудили решение двухсот чешских заключенных: чехи вызвались сами предложить себя для отправки, если до этого дойдет дело, чтобы тем самым спасти двести других, которые не вынесли бы этапа.

Вернер сидел в больничном халате неподалеку от тифозного отделения.

— Время работает на нас, — пробормотал он. — Хоффманн еще у Нойбауера?

— Да.

— Если у него ничего не получится, придется действовать самим.

— Силой? — спросил Левинский.

— Не совсем. Скажем, наполовину. Но только завтра утром. Завтра мы станем вдвое сильней. — Вернер взглянул в окно и вновь принялся за свои таблицы. — Итак, еще раз: хлеба у нас на четыре дня, если выдавать по одной порции. Мука… Крупы, лапша…

— Ну хорошо, господин доктор, я, так и быть, возьму это на свою ответственность. Значит — до завтра.

Нойбауер посмотрел врачу вслед и тихонько присвистнул. «Значит, и ты тоже… — подумал он. — Ну что же, я не возражаю, чем больше, тем лучше. Будем друг другу адвокатами». Он аккуратно поместил приказ об отправке партии заключенных в свою особую папку. Потом напечатал на маленькой портативной машинке распоряжение об отсрочке исполнения приказа и положил его туда же. Папку он спрятал в сейф и тщательно запер дверцу. Приказ сыграл ему на руку. Он опять достал папку, открыл пишущую машинку и медленно напечатал новый меморандум — об отмене распоряжения Вебера не выдавать заключенным пищу. Вместо него он заготовил другой, свой собственный приказ — о выдаче на ужин усиленного пайка всему лагерю. Мелочи, а польза от них немалая.

В эсэсовской казарме настроение было подавленное. Обершарфюрер Каммлер мрачно размышлял, полагается ли ему пенсия и кто ему ее будет выплачивать. Его в свое время выперли из университета, и он так и не научился никакому мирному ремеслу. Бывший ученик мясника Флорштедт ломал себе голову, все ли из тех, кто побывал в его руках с 33-го по 35-й год, сейчас на том свете. Он молил Бога, чтобы это

было именно так. О двадцати своих «пациентах» он знал это точно; он собственноручно прикончил их — кого кнутом, кого плетью, а кого и ножкой от стола. Но примерно в десяти других случаях у него не было твердой уверенности. Коммерческий служащий шарфюрер Больте не прочь был бы получить консультацию юриста — истек ли срок давности уголовного преследования за совершенные им растраты. Ниманну, специалисту по части «обезболивающих» уколов, его городской друг, гомосексуалист, пообещал достать фальшивые документы, но Ниманн не доверял ему и решил припасти для него последний укол. Эсэсовец Дуда принял решение пробиваться в Испанию, а затем в Аргентину, рассудив, что в такие времена везде нужны люди, способные на все. Бройер медленно убивал в своем бункере католического викария Веркмайстера. Он был намерен задушить его в несколько этапов, с паузами. Шарфюрер Зоммер, маленький человечек, находивший особое удовольствие в истязании людей высокого роста, которых он во что бы то ни стало стремился заставить кричать нечеловеческим голосом, был полон тоски, как отцветающая дева, оплакивающая золотые дни своей юности. С полдюжины эсэсовцев надеялись на то, что заключенные дадут им положительную характеристику; кто-то все еще верил в победу Германии, кто-то уже готов был перейти на сторону коммунистов, а кто-то был искренне убежден, что никогда и не был настоящим нацистом. Многие же просто вообще ни о чем не думали, потому что никто их этому никогда не учил. И почти все были уверены в том, что все, что они делали, они делали, выполняя приказ, и поэтому были свободны от какой-либо личной и человеческой вины.

— Уже больше часа, — произнес Бухер.

Он окинул взглядом пустые пулеметные вышки. Часовые ушли, не дождавшись смены, а смена так и не пришла. Такое случалось и прежде, но обычно лишь на короткое время и лишь в Малом лагере. На этот раз часовых не было видно нигде.

День словно промелькнул за три часа и в то же время показался им втрое длиннее. Все были совершенно обессилены; многие не могли даже говорить. Вначале они не обратили внимания на то, что вышки так и остались пустыми. Бухер заметил это первым. Приглядевшись, он обнаружил, что и в рабочем лагере охраны не было.

— Может, они уже ушли?

— Нет. Лебенталь слышал, что они еще здесь.

Они ждали. Часовые не появлялись. Поступила команда отправить дежурных в кухонный блок за ужином. Возвратившись, дежурные сообщили, что эсэсовцы еще здесь, но, судя по всему, уже сматывают удочки.

Началась раздача пищи. Изголодавшиеся скелеты сразу же затеяли драку. Они осыпали друг друга вялыми, лишенными силы ударами, пока их не оттеснили от бачков.

— Всем хватит! — кричал 509-й. — Еды сегодня много! Больше, чем положено! Гораздо больше! Каждый получит свою долю!

Постепенно все успокоились. Самые сильные заключенные взяли бачки с пищей в кольцо, и 509-й приступил к раздаче. Бергер все еще отсиживался в лазарете.

— Вы только посмотрите! Даже картошка! — удивился Агасфер. — И жилы. Чудеса!

Баланды было выдано вдвое больше, и выглядела она значительно гуще, чем обычно. Кроме того, каждый получил двойную порцию хлеба. И хотя это все равно было слишком мало — для Малого лагеря это было чем-то непостижимым.

— Старик сам присутствовал при раздаче, — сообщил Бухер. — Сколько я здесь сижу — такого еще не видел.

— Это он себе напоследок репутацию зарабатывает.

Лебенталь кивнул.

— Они считают нас дурнее, чем мы есть.

— Пусть бы хоть так! — 509-й поставил рядом с собой свою пустую миску. — Но они же вообще не утруждали себя мыслями о нас! Они считают, что мы такие, какими им хочется нас видеть, и точка. У них так во всем. Они все знают лучше других. Поэтому и проиграли войну. Они ведь сами все знают лучше других о России, Англии и Америке.

Лебенталь звучно рыгнул.

— Какой удивительный звук… — произнес он с благоговейным восторгом. — Боже мой, когда же я последний раз рыгал?..

Взволнованные и уставшие, они что-то говорили друг другу, уже почти не слыша самих себя. Они лежали на незримом острове. Вокруг умирали «мусульмане». Они умирали, несмотря на то, что баланда сегодня была гуще, чем обычно. Они медленно шевелили своими паучьими конечностями, что-то время от времени хрипели или шипели и наконец проваливались в сон, постепенно переходящий в смерть.

Бухер медленными шагами, стараясь держаться как можно прямее, направился через плац к двойному забору из колючей проволоки, который отделял женские бараки от Малого лагеря.