Искры гнева (сборник)
Шрифт:
— Можно и перевести, что ж… — сказал, растягивая слова, чтоб унять неожиданную дрожь в голосе. — Можно и проводить… — повторил ещё раз.
Зажура не спешил в дорогу, возился около короба, надеясь, что вот-вот подойдут партизаны. А они почему-то задерживались.
— Идём, — торопили уланы.
— Идём, — сказал наконец Зажура.
— Отец! — умоляюще вскрикнул Степан и, бросившись к нему, схватил за руку.
Зажура молчал, даже не шевельнулся.
Поляки приказывали скорее отправляться, подталкивали к выходу. Зажура прижал к себе Степана, услышал, как бьётся его сердце, почувствовал тепло ещё не
— Степан, — сказал твёрдо, даже сурово Зажура, хотя ему хотелось сейчас произнести имя сына нежно-нежно и ни о чём не говорить, а стоять и стоять вот так рядом. — Слушай, Степан, — повторил он уже тихо, — через полчаса опорожнится короб. Останови колёса и быстрее к верхнему пруду. Сорвёшь там все перемычки. Так нужно, понимаешь… Тогда… — и замолчал. Ещё раз стиснул в объятиях сына и отошёл.
— Отец! Ты же говорил про наш род, — зашептал страстно, с упрёком Степан, — а сам ведёшь их… Ты!.. — Степан повысил голос, приблизился к отцу, хотел сказать ему об измене, но в дверях стояли поляки.
— Делай так, как я велел!.. — приказал нарочито грозно Зажура и, подталкиваемый уланами, вышел из мельницы.
Словно издалека, как эхо, Зажура слышал приглушённые команды, глухой топот отряда. Ведя лошадей в поводу, уланы двигались по плотине. Впереди шёл он, Данило, за ним офицер, держа наготове саблю.
На середине плотины Зажура оглянулся. Между вербами в тумане маячила мельница. Сквозь слуховое оконце едва пробивался тонкий снопик света. "Степан, сынок мой, сынок…" — зашептал Зажура, всматриваясь в туманную мглу. Махнул на прощанье рукой и пошёл твёрдой уверенной поступью.
Отряд продвигался медленно, цепочкой. "Сотен пять, наверное, наберётся", — прикинул мысленно Зажура, когда войско растянулось вдоль всей плотины. В конце запруды Данило сбавил шаг. Отсюда дорога расходилась двумя тропинками в одном и том же направлении, только одна из них, слева, была намного длиннее, извилистая и шла по трясине. Зажура свернул на эту тропку. Под ногами заплескалась вода, то и дело прогибался грунт.
Офицер остановился. Его кружили уланы и, прикрыв свет фонаря, начали рассматривать карту, сверять по ней направление.
— Неужели такая дорога будет всё время? — спросил офицер.
— Держитесь тропинки, не отходите в сторону, — ответил спокойно Зажура.
Тропинка извивалась и, чем дальше, тем больше становилась вязкой. Впереди замаячили кусты ракитника. Пройдена уже половина пути. Дальше тропинка исчезала, залитая водой. Зажура всё чаще останавливается, прислушивается. "А что, если Степан не послушается?.. Что тогда?.." — сверлит его беспокойная мысль.
До кустов осталось несколько шагов. Зажура умышленно споткнулся, выжидая время. Затем ступил раз, другой и остановился. До слуха долетел шум — внезапный плеск воды. "Выполнено… Степан", — хотелось закричать Зажуре, но он молчал и только вслушивался, как трещат доски перемычек, как смывает плотину. Вода с рёвом, широким потоком настигла польское войско. Испуганные лошади начали рваться из рук. Уланы вместе с лошадьми вязли в болоте, тонули.
— Цо то? — спрашивали они встревоженно.
— Вода… Вода… — панически передавалось по цепи отряда.
Раздались выстрелы, кто-то подавал команды, угрожал, проклинал. Десятки голосов,
— Так где же дорога? — закричал разъярённый офицер.
— Прямо, прямо, господа… — ответил спокойно Зажура. — А там и красные… — из-под насупленных бровей Данилы блеснул победный взгляд.
Офицер с саблей наголо бросился к нему, но оступился, погрузился в болото и исчез. Избегая удара, Зажура рванулся в сторону, пошатнулся и почувствовал, что его тоже засасывает трясина. Он попытался вырваться, но не смог. Тело его словно одеревенело. Вода подступала всё выше и выше. Плеснула на грудь, тяжёлая и жгучая. Словно сквозь сон до него доносились беспорядочные выстрели, крики. "Не спасётесь, нет! Нет! — шевельнулась острая мысль. — Вот и конец…" Вдали, о направлении мельницы, Зажура заметил светлую точку. Она приблизилась, вспыхнула и тут же исчезла.
1936
Месть
Он твёрдо знал только одно: нужно мстить. Решительно мстить жестокому, подлому врагу. Глядя на свои испещрённые углём руки, Иона Савич сожалел, что уже не придётся ему орудовать винтовкой, да и ноги не в силах понести вслед за товарищами, которые партизанят где-то в донецких степях.
"Вояка из тебя как из пакли кнут, — подтрунивал над собой старый Иона. — Наверное, и камнем не попадёшь в фашиста. Вояка!.."
А мысли о мести волновали, не давали покоя. Они пришли тогда, когда над шахтой, над родной тёплой землёю свирепо завихрилась смерть. Он видел, как с грохотом взлетали в воздух копры, эстакады, как разрушалось шахтёрское жильё. Он видел, как по улицам посёлка в отчаянии бежали женщины и дети, искали спасения — бежали в степь. Но враг настигал их. С чёрными зловещими крестами кружил он над кварталами, ревел вслед убегающим и сеял смерть. Бомбы разрывали тела людей, смешивали их с землёй. И даже тех, кто вырывался из этого ада, кому удавалось убежать в поле, догоняли пули хищного врага.
Иона Савич лежал в канаве на выгоне. Около него в нескольких шагах, раскинув ручонки, застыли двое детей. Над ними, упав на колени, окаменела мать. То была откатчица Настя. Ионе казалось, что она будет вечно стоять вот так на коленях, молча, с невыразимым ужасом в широко открытых глазах. Но вот Настя выпрямилась, подняла к небу сжатые кулаки, бросила вдогонку врагу, который уже прятался в облаках, одно лишь слово: "Гады!" Бросила и, рыдая упала на окровавленные трупы.
— Гады! — вымолвил вслед за Настей и старый Иона. — Гады!
В глубокой печали проходил Иона Савич улицами посёлка, искал живых людей и не находил их. Долго сидел на камне с поникшей седой головой около своего разрушенного жилища. Хотел собраться с мыслями — и не мог. Ярость переполняла сердце, нарастала, душила.
Из тяжёлого раздумья старика вывели странные, тоскливые звуки. Около тлеющих обломков соседнего дома Иона увидел собаку. Она положила голову на протянутые лапы и тихо, едва слышно скулила. Наверное, звала своего хозяина. Но на её голос никто не являлся. Собака поднялась на ноги, задрала вверх морду и снова нудно завыла. И опять на её зов никто не откликнулся. А отголоски собачьего воя катились гулко и пропадали где-то там, в степных оврагах.