Искры
Шрифт:
Потопав ногами, он сбил пыль с тяжелых морщинистых сапог, вошел в хату и торжествующе переспросил, снимая картуз:
— Так я говорю ай нет, по-твоему?
Марья, зажмурившись, раздувала в печке кизяки, рукою отмахиваясь от едкого дыма. Она, так же как и Игнат Сысоич, не раз думала о том счастливом времени, когда можно будет зажить привольной жизнью, с достатком во всем. Но практический ум подсказывал ей: выбиться из нужды трудно, и она мало верила в то, что это время когда-нибудь наступит.
— То
Игнат Сысоич снял старый, полинявший от времени пиджак из черного сукна, что подарил ему зять, бережно повесил на гвоздь и сел на лавку.
— Земля — это верно. А кроме нее что ж имел он такого? — снова начал было он развивать свои мысли и замолчал.
В переднюю, нагибаясь, вошел Леон с книгой в руке и остановился у порога.
Марья, обернувшись к сыну, любовно оглянула его, высокого, стройного и сказала:
— И куда они все тянутся? Что сын, что дочки — прямо хоть крышу подымай! Недаром люди смеются: идешь вечером мимо, а в окне, мол, как верхом по хате ездят.
— Ничего, сынок! Расти, сколько хватит, крепче на земле стоять будешь, — сказал Игнат Сысоич, и в голосе его была отцовская радость и гордость.
Леон положил книгу на скамью, снял старый, порыжевший картуз, бросил его на лавку и подошел к рукомойнику.
— Про Загорульку толкуете? — спросил он, догадываясь, о чем шла речь.
— Про него, — ответила Марья. — Отцу нашему машины захотелось дозарезу. Корову хочет продать на это дело, свинью, курей. Не знаю, чего еще надумает. А машина все сама будет ему делать, и доиться он ее научит.
Леон горько усмехнулся, показав ряд белых зубов, искоса посмотрел на отца, на его залатанные на коленях штаны и подумал: «Так и знал. Неделю теперь спать не будет!».
Игната Сысоича будто подбросило со скамейки. Хлопнув ладонями по коленям, он возбужденно встал, прошелся по хате, потрогал низенький круглый стол.
— Ну, никаких у тебя понятий, накажи господь! — с отчаянием воскликнул он дрожащим от негодования голосом. — Я к тому говорю, как уродит, бог даст, да Илюша поможет.
— Да Леон на чужих полях заработает, — в тон ему бросила Марья, но он не слышал и продолжал:
— Да как она сперва на хлебах наших оправдается. Ею, глянь, сколько обработки можно сделать, если она так косить будет! Капитал люди заработают! А она… Эх, умная у тебя голова, девка, да бабий язык! — Он безнадежно махнул рукой и опять сел на скамейку.
— Федькиному отцу тоже машина голову взбаламутила, а на калоши парню трояка жалко, — заметил Леон, утираясь домотканным полотенцем.
Игнат Сысоич, сделав пренебрежительную гримасу, насмешливо
— Чево-о? Да ты с головой аль как? Таки на чертовье разное, на паршивую резину, хороший хозяин будет труды свои класть? Кало-о-оши! Поменьше книжек разных надо читать. А то вы с Яшкой умные шибко стали, спать ложиться начали с книжками. Да только Яшке делать нечего, оттого и читает, работники работают; а ты сам должен горб гнуть на чужих полях.
— Оксана и Илюша говорят, что от книжек ума прибавляется. А может, и денег прибавится в кармане, — шутливо ответил Леон.
Против зятя Игнат Сысоич ничего не мог сказать, а только подумал: «А что ж? Илюша и верно от книжек ума набрался».
В это время со двора послышался веселый смех, и в хату вбежали Оксана и Настя.
— Вот кому я преподнесу свой букет! — воскликнула Оксана, подбегая к Леону и поднося к лицу его белые кувшинчики речной лилии.
— И я — ему! — засмеялась Настя и ткнула свой букет в лицо брату. — Да ты понюхай только! Мы чуть не утонули из-за них.
Леон отворачивался, но Оксана и Настя не отставали и продолжали расписывать его лицо желтой пыльцой лилий.
— Да провались они, цветки ваши! От них болотиной несет, — отмахивался Леон, полотенцем вытирая лицо.
Хата наполнилась задорными голосами, смехом, и Игнат Сысоич забыл о лобогрейке. А потом стал собирать на стол.
— Ну, детки, давайте обедать. Вот сюда, Аксюта, садись, — поставил он Оксане низенькую скамейку.
Марья любовно застелила фартуком скамейку, чтобы Оксана не запятнала платья, налила в тарелку супу и сказала:
— Я тебе отдельно. А то с нами ты пока съешь ложку — в чашке ничего не останется.
Оксана отодвинула тарелку в сторону, недовольно сказала:
— Пожалуйста, мама, не отделяйте меня. Я ела и буду есть вместе со всеми.
Игнат Сысоич взял буханку темного, убеленного мукой хлеба, прижал ее к груди, большим источившимся ножом медленно отрезал от нее несколько ломтей и положил их на тарелку, а крошки собрал в ладонь и бросил в рот.
— И вы за машиной бегали? — спросил он. — Старики сказывают: мол, антихристова сила явилась на землю.
— Антихристова, — повторил, усмехнувшись, Леон. — А отец Аким кропил ее свяченой водой.
— Ну, ешьте. А то отец Аким дурнее тебя, — глухо проговорил Игнат Сысоич, исподлобья глянув на сына. Потом медленно донес до рта ложку с борщом, опорожнил ее, слегка запрокинув назад голову, и начал есть, громко чмокая губами.
В хате стало тихо. Все занялись едой.
Возле порога, поджав одну ногу, стоял огнисто-красный старый петух, поворачивая к столу то один красноватый глаз, то другой и ожидая, когда ему бросят крошку хлеба.