Искры
Шрифт:
Так шло время. Нефед Мироныч обратил внимание: сын его что-то вовсе перестал интересоваться хозяйством и уж очень пристрастился покупать товар. Он повидал знакомых купцов, узнал в чем дело, и Яшкиной коммерции пришел конец. Теперь к купцам ездил Нефед Мироныч сам, а Яшка торговал в лавке. Но отношения между ними совсем охладились, и сидеть в лавке дольше полудня Яшка никак не хотел.
Сегодня после обедни Яшка собирался пойти на игрище, повидаться с Оксаной, но отец взял его с собой пробовать лобогрейку. А ему отцова радость — чужая. Своей радости ждал он, своим «делом» мечтал заняться, да ничего своего у него не было, кроме украденных у отца пяти
Нефед Мироныч считал равнодушие сына к лавке, к хозяйству просто хандрой, которую лечить надо кнутом. Сегодняшний поступок Яшки переполнил его терпение, но у него было приподнятое настроение, и он решил обойтись с сыном мирно. Знал он: настойчивый, вольнолюбивый характер был у Яшки, и Нефед Мироныч ничего против этого не имел, потому что сам был такого склада, однако, поступиться отцовской волей не хотел и не мог. «Нет, сынок, рано выдумал батькой распоряжаться, у батьки рука твердая», — думал он, ухаживая за лобогрейкой, и сказал Семке, чтобы тот позвал Яшку.
Яшка, насупив брови, подошел к лобогрейке и, поддернув шаровары — это всегда было у него признаком дурного расположения духа, — откинул руки назад, держа в них свернутый в трубку журнал.
Нефед Мироныч, осмотрев каждый болт машины и смазав ее, тряпкой смахнул пыль с деревянных частей и, любовно обойдя вокруг нее, остановился рядом с Яшкой, вытирая паклей руки.
— Видал, как бегали казаки за нами? То-то… В ней, в машине этой, гордость наша и слава, сынок, — низким, грудным голосом прогудел он. — Весь хутор завидки берут, да, видать, не кругло у ихнего теляти волка догнати. А? — толкнул он Яшку локтем. — Вот погоди, поуберемся с хлебом, еще не такую выпишу. Сама молотить будет. Понял? Тогда не токмо наши хуторские казаки — вся округа начнет перед Загорулькой картузы за версту скидать! Вот как научайся, сынок, управлять хозяйством, — горделиво заключил Нефед Мироныч и глянул в лицо сыну.
Яшка криво усмехнулся, промолвил:
— Дай бог! Только я навряд опять поеду ту машину пробовать. Служить пойду.
Нефед Мироныч понял, что дело тут вовсе не в службе, но пропустил сказанное Яшкой мимо ушей.
— Бог богом, сынок, да ить машины продают за деньги. А их надо суметь нажить. Знать, не плохо ваш батька хозяйнует, раз такие штуки в свой двор пригоняет!.. Вот хочь и косилка. Кому она достанется? Тебе. Я с нею в гроб не лягу.
Яшка видел, что отец расчувствовался, и задумался над его словами. А ведь и в самом деле: все это — и новый большой дом, крытый оцинкованным железом, и этот каменный, на цементе, с железной крышей амбар на десять вагонов зерна, и лавка, и длинные конюшни, и сарай для инвентаря, и фруктовый сад с пасекой в полсотни ульев — ведь всему этому будущий хозяин — он, единственный сын.
Дарья Ивановна, заметив, что Нефед Мироныч мирно разговаривает с сыном, опять пришла звать его обедать, и Нефеду Миронычу пришлось отложить разговор с Яшкой до следующего раза. По пути в землянку он спросил, заметив в руках у него журнал:
— Опять с книжками всякими водишься? Отца поверяешь все? Хотел бы я глянуть с того света, как эти вонючие листки капитал будут тебе поставлять.
Яшка ничего не ответил. Разговоры о книжках уже были не раз, и мнение о них отца он знал: «Жечь их, чтобы не мутили разум».
После обеда Нефед Мироныч неожиданно объявил Яшке, что они едут на ток, Яшка было запротивился,
— Поезжай, сынок, до вечера вернетесь, — сказала Дарья Ивановна, зная, что если Яшка не поедет, быть худу, которое и без того надоело.
Яшка молча переоделся, сам запряг лошадей, и у Нефеда Мироныча легче стало на душе. «Нет, не вышел сын из повиновения и не выйдет», — с удовлетворением подумал он, взбираясь на лобогрейку.
— Не к добру это, сынок! Таки в христов день, в воскресенье да еще анчихристовой творенией хлеб божий косить? Не езди, сынок, — советовала Нефеду Миронычу старая Загорульчиха, шамкая побелевшими, морщинистыми губами.
— Вы все одно как малое дите, мамаша. Отец Аким кропил ее крещенской водой, какая ж она анчихристова?
— «Отец Аким»… Знаю, как он кропил! — намекнула бабка на макитру топленого масла и корзинку яиц, что отослал попу Нефед Мироныч.
…Яшка ехал молча. Он видел, как отец, словно каменный, сидел на сиденье, слышал, как он вполголоса что-то подсчитывал, но у Яшки были свои заботы, и он отвернулся. Приехала Оксана. Красивая и нежная, как бабочка, девушка, и вот опять все всполошила, встревожила в душе, и опять неудержимо потянуло к ней.
Он знал ее с прошлого лета. Еще тогда она произвела на него большое впечатление и навсегда оставила в памяти игривый взгляд своих лучистых зеленоватых глаз. Яшка хорошо знал разницу между собой и Оксаной и, вероятно, забыл бы о ней, как забывает прохожий яркий цветок в поле. Но вот она опять явилась перед ним, как видение, зачаровала красотой своей и благородством, и душа Яшки вновь затрепетала от волнения. «Что это?» — мысленно спрашивал он и отвечал: «Это — моя жизнь». «Но ведь я простой казак!» — с великим огорчением думал он, и его охватывала неистовая злоба на отца за то, что тот не учил его, единственного сына, и он вынужден сейчас сам наверстывать потерянное и пополнять образование домашним чтением книг.
Досадуя на: отца, Яшка незаметно подстегивал левого дончака, нетерпеливо дергал вожжами, стараясь перевести лошадей на крупный шаг, чтобы скорей доехать до тока и, отделавшись от отца, вернуться в хутор. Норовистый жеребец то порывался перейти на рысь, то дергал из стороны в сторону, сбивая шаг другого, и лобогрейка шла неровно, кривым следом бороздя пыльную дорогу.
А Нефед Мироныч и не замечал этого. Упершись подбородком в держак вил и расставив ноги, он сидел с закрытыми глазами, и перед ним одна за другой мелькали картины его жизни. Вот у него всего одна кобыла и пара быков… Вот он засевает двадцать десятин, выгоняет на водопой четыре пары быков… Вот робко, с опаской, кладет в сберегательную кассу первую тысячу рублей… Наконец у него гурт скотины, косяк донских лошадей, сто двадцать десятин земли, лобогрейка… И ему, будто во сне, чудится: стоит он, как могучий дуб в мелколесье, и без ветра склоняются перед ним низкорослые, чахлые деревья.
От толчка он вздрогнул, открыл глаза. Навстречу все бежали и кланялись бесконечные колосья хлебов, зазывающе шелестели светлоянтарными длинными остями, словно приветствовали вступление на поле новой, железной силы. А ведь ради них, бесчисленных колосков, привез Нефед Мироныч эту единственную на всю округу красавицу машину, ради них он едет на ток в воскресный день, чтобы вдали от людей, от завистливых глаз их порадовать сердце настоящей ее работой, испробовать ее на тучном хлебе, еще раз проверить свои расчеты. И не доехал Нефед Мироныч до своего участка, не вытерпел — до того медлительно-нудно тянулось время.