Искры
Шрифт:
Дядюшек моих особенно сильно сердило то, что их сестра вышла замуж за человека, которого они ненавидели, с родом которого у них была кровная вражда, который наконец был бедняком.
Иногда браки заставляют забыть старую вражду, и жажду кровной мести, связывая враждававшие семьи дружественными узами. Но моей матери не удалось примирить враждующие семьи и тем искупить свой грех. Ее отец проклял ее, и с тех пор, она не смела переступить порог родительского дома. Это продолжалось до самого того дня, когда смерть моего отца как будто несколько смягчила их жестокость.
Теперь перейдем к рассказу о горестной смерти моего отца.
Отправляясь на чужбину, мой отец имел намерение попасть в Константинополь, куда армяне часто отправляются в качестве рабочих. Ему нужно было проехать через Эрзерум. Тут, когда он
проходил по улице, на него набросился какой-то турок и ударом кинжала отрубил ему голову.
— Я выиграл, я выиграл! — радостно кричал турок, после того как убил моего отца.
Собралась толпа любопытных турок, заинтересованных этим событием. Выяснилось, что убийца моего отца держал пари со своим соседом. Они с соседом спорили — чей кинжал острее и решили испытать остроту кинжала на шее гяура — моего отца. Они условились, что если убийца отсечет голову гяура одним ударом, то его партнер должен угостить его чашкой сладкого кофе, если же не сумеет, то он сам должен угостить соседа. Толпа была в восторге от остроумия и удали убийцы и кричали ему: «Машалла, машалла!» Затем толпа разошлась, а убийца взял за руку своего соседа-партнера, и они направились в кофейню. Труп моего отца целый день валялся на улице, служа предметом насмешек и издевательств проходящих мусульман, которые выражали свое удивление тонкости и слабости шеи гяура, не выдержавшей одного удара. Другие удивлялись силе ударившего и остроте кинжала. Местные армяне днем не посмели подойти к трупу и только ночью решились подобрать его и схоронить.
История этого ужасного преступления была выслушана в нашем краю с полным равнодушием, как нечто совершенно обыкновенное. Враги наши злорадствовали, а друзья не сочли нужным предаваться печали. Наиболее мудрые люди приписывали все это неисповедимой воле провидения. Мои дядюшки считали, что отец мой был наказан за похищение из родительского дома против их воли моей матери — их сестры. Они были уверены, что такой человек не может быть счастливым. Только одно любящее сердце было глубоко пронзено при этой вести. Это было сердце моей бедной матери. Она до самой своей смерти не могла примириться с этим горем. Я и сестры еще ничего не понимали, но бессознательно плакали, видя как плачет мать. Но когда я вырос, то ясно почувствовал, что жажда мести питалась и с малых лет росла во мне с каждым днем… Что еще может так потрясти сердце сына, не лишенного чувства, и начинавшего уже понимать, что такое варварство? Шея моего отца послужила объектом ужасного опыта! Если бы подобный опыт был произведен над курицей, козлом и даже собакой, то и тогда злодей проделавший такой опыт не остался бы безнаказанным. Но жизнь армянина, жизнь гяура расценивалась ниже, чем жизнь животного. У него не было хозяина, не было защитника, он ничего не стоил и с ним можно было проделать что угодно и остаться безнаказанным.
Мои дядюшки были оружейниками. Это ремесло было унаследовано от предков. Оно переходило в их роду от поколения к поколению и было доведено в течении времени до довольно значительного совершенства. В Персии, как и в Турции все оружейные мастера были армяне. Они изготовляли оружие для своих врагов, которые сами не умели изготовлять, но зато умели искусно пользоваться оружием. Меня всегда приводила в ярость мысль, что то оружие, которым была отсечена голова моего отца, тоже было изготовлено каким-нибудь мастером-армянином.
Дядюшки мои пользовались широкой известностью во всей округе, поэтому в их мастерской работа постоянно кипела. Мастерская помещалась у главных ворот и от женской половины дома отделялась двором.
Тут постоянно можно было видеть разношерстную толпу, состоявшую из турок, персов, курдов, которые давали свое оружие в починку или делали заказы на новое оружие. Те, которые приехали издалека, оставались тут целыми неделями пока их оружие будет готово. Многие из них кормились у дядюшек и часто не платили даже за работу. В детстве я совершенно не понимал смысл этого патриархального гостеприимства, как и того, почему дядюшки работают для многих заказчиков даром. После я уже понял, что такое гостеприимство и любезность оказывали они не всем заказчикам, а только знатным. Они бесплатно работали лишь для беков, ханов, сеидов, шейхов, различных главарей курдских племен. Эти люди являлись вождями мусульман и их нужно было деликатно подкупать, чтоб заслужить, таким, образом, их милость и, затем уже, при их посредстве, получать плату за свою работу с простых смертных. В противном случае нельзя бы было работать, так как эти князья могли приказать всем мастерам работать даром на всех мусульман, или могли строить всякие кляузы. A так, ни один простой турок, перс или курд не осмеливался не платить оружейнику платы за его работу, так как он знал, что его господин уважает и при случае защитит мастера Баба (так звали они моего старшего дядю). Но была и другая причина.
Все мусульманские племена, жившие в нашем краю, были кочевниками. Весной они со своими шатрами и стадами поднимались в горы и только к зиме возвращались домой. Кочуя с места на место, они нуждались в присутствии оружейного мастера, который мог бы починить им оружие или изготовить новое. Ведь оружие для них самый необходимый предмет. Поэтому они постоянно перевозят с собой с места на место легкую оружейную мастерскую и мастера. Каждый из пяти братьев моей матери служил в качестве такого кочующего мастера при каком-либо племени. Домой он мог вернуться только к зиме. Но зато он привозил с собой целый воз масла, сыра, шерсти, большое количество овец, коров, волов и т. п. За работу курды платили натурой.
Когда сыновья уезжали, при дедушке оставался только младший сын. Мне кажется, что и сейчас я вижу этого старого, седого ремесленника за работой перед горном в кожаном переднике. То он поправляет на своем носу очки, то кует железо, то обтесывает его. Вокруг него вечно стоит какой-то гармонический шум. Достается из горна раскаленное железо и вот начинает его ковать. При каждом ударе молота по всей кузнице разлетаются яркие искры. Не знаю, почему эти разлетающиеся искры с самого детства производили на меня чарующее впечатление и имели на меня волшебное влияние. Я видел в них какую-то необъяснимую тайну. Скрытые в железе искры вылетали лишь тогда, когда железо было раскалено и его ковали, били его молотом. Когда железо холодное его искры точно дремлют, но стоит подогреть, раскалить его и первый же удар молота высекает из него искры, которые разлетаются во все стороны подобно ярким осколкам молний. Другие дети этого боялись, но я всегда смотрел на разлетающиеся пучки искр с восхищением. Я любил гром, когда он грохотал в небе и высекал из свинцовых туч огненные молнии, в то время, когда в воздухе гремела буря.
Мне казалось, что там на небесных высотах происходит какая-то грозная битва и великаны огромными молотами крушат тучи. Я слышал как грохочут тучи под их ударами и как из них, словно огненные змеи, вылетают молнии. Почему эти молнии не появляются в спокойную погоду, а лишь тогда, когда гремит непогода и бурно сталкиваются друг с другом стихии? Мне казалось, что там в небе происходит то же, что и в кузнице моего дяди.
Глава 4.
ОХОТНИК
Прошло уже несколько месяцев, несколько смертельно тяжелых месяцев после того дня, когда сборщики податей продали последние остатки нашего скарба.
Кругом царила холодная зима, которая отняла у полей и гор всю их красоту. Мороз с каждым днем становился суровей и нестерпимей, темно-серое небо мрачней и угрюмей. Солнышко отвернулось от земли и не показывало своего светлого лица. Снег тяжелым белым саваном покрыл землю.
Была темная, бурная ночь. На дворе — метель и вьюга. Ветер поднимал огромные столбы снега и раскидывал их во все стороны. Стены нашего домика дрожали. Казалось, вот-вот буран подымет наш домик и унесет в поле, в горы и там вдали разобьет в щепки…
Мать сидела у света и шила. Она была так погружена в свои думы, что не замечала, как шумит непогода. Мария и Магдалина долго просили есть, пошарили в комнате, поплакали и, голодные, легли спать. Я сидел у печки и подкладывал хворост в потухающий огонь. Сухой хворост вспыхивал, но быстро потухал и превращался в пепел. Это занятие очень забавляло меня.
Вдруг к нам постучались. Но мать не слышала стука. Я вышел и открыл дверь.
Мячиком влетела к нам в переднюю маленькая девочка, вся покрытая белым снегом. Я ее сперва не узнал. Она встряхнулась подобно кошке, и снег пушистыми белыми хлопьями падал с нее на пол.