Искупить кровью
Шрифт:
– Построй первую роту, этих героев в кавычках, - приказал комбат.
– А где виновник торжества?
– Вы про Пригожина?
– робко спросил наш комбат.
– Да.
– Он остался прикрывать отход. Пока не вышел.
– Давай политрука пока.
Помкомбат бросился к роте и скомандовал построиться в две шеренги, а за политруком послал связного. Пока рота строилась, подбежал и политрук, успевший соорудить косынку для своей раненой руки. Прихрамывая, так как ушиб ногу, подошел к комбату.
– Докладывай, политрук. Почему нарушили приказ?
– Пригожин дал приказ на отход, когда положение стало безвыходным, немцы уже почти окружили нас...
– Как допустили до окружения? Кто решил, что положение безвыходное? Нет безвыходных положений! Думать надо было. Да, видно, нечем. Чего молчишь? Сказать нечего? Всех буду судить, всех. И тебя тоже.
– За что?..
– вырвалось у политрука.
– За предательство, - отрезал комбат.
И от этого страшного слова захолодело в груди политрука и даже потемнело в глазах.
– Ну, идем к бойцам, если их так можно назвать.
Остатки первой роты в разодранных, грязных и окровавленных шинелях хмуро глядели, как приближается к ним комбат. Нет, они не боялись его. Наоборот, чем ближе он подходил, тем тверже становились их глаза, тем суровее лица... То чувство вины, которое они все же ощущали по возвращении, сейчас ушло - они видели перед собой подлинного виновника их поражения: это он не прислал вовремя помощь, это он не прислал сорокапятки, это он оставил их одних...
Комбат подошел, остановился и долго обводил взглядом ряды, останавливая его то на одном, то на другом бойце. Но те не опускали глаз, смотрели на комбата без страха, и это разозлило его.
– Ну как вас теперь называть? Товарищи красноармейцы? Бойцы славной Красной Армии? А? Не могу я вас так назвать. Язык не поворачивается. Кто вы теперь? Кто? Сдавшие деревню без приказа? Нарушившие священную присягу? Кто? Отвечайте!
– повысил он голос.
– Молчите? Нечего сказать? Предатели вы, вот вы кто! Поняли?
По шеренге прошел негромкий протестующий ропоток и легкое движение, но вслух никто не возразил. Люди не чувствовали себя предателями, наоборот, понимали, что их предали. Они совершили почти невозможное, взяли деревню, которую до них не могли взять несколько стрелковых частей. Но их не поддержали. А почему не поддержали, они не знали. И потому слова комбата не задевали их, они терпеливо ждали, что будет дальше, какое примет комбат решение. Ждали без трепета, без боязни, потому как были измучены и усталы донельзя, и было им все уже безразлично. Отпустил бы скорей, чтоб смогли они завалиться на землю, не держали их уже ноги, стоял кровавый туман в глазах от неспанных ночей. Даже об еде не мечтали. Залечь бы куда-нибудь, забиться под елку, покурить бы. И больше, казалось, ничего им не нужно, ничего не требуется. Но комбат загремел опять:
– Вы что, надеялись, что примут вас здесь как героев? Кашей накормят и спать уложат? А кто искупать вину будет? Кто деревню обратно отбивать будет? Пушкин? Сейчас поднесут патроны и гранаты. А зачем? Не знаете? Подумайте. Разойдись!
Комбат резко повернулся и направился к своему "помощнику и политруку, стоявшим в стороне.
– А вы, вояки, поняли, что я сказал?
– негромко спросил комбат.
– Поняли, - враз и упавшими голосами ответили оба.
– Как вел себя Пригожин в бою, политрук?
– Хорошо, товарищ майор.
– Хорошо?
– усмехнулся комбат.
– Ежели б хорошо, то не здесь бы вы были, а там, в деревне. Ты вот что мне скажи, политрук, вернется твой ротный сюда?
– Если останется живым конечно...
– И ты веришь этому шибко грамотному? Не отвечай сразу, подумай.
Политрук мучительно задумался: какой ответ хочет услышать от него комбат?
– Подумай, - продолжил комбат.
– Разве обязательно командиру роты в прикрытии оставаться. Сержанта бы оставил с бойцами, а сам роту обязан вывести. Но он знает, что его ждет расстрел. Так, может, не зря остался-то? Плен предпочел?
– Не может этого быть, - уверенно и без робости сказал помкомбат.
– Ты помалкивай. Я политрука спрашиваю. Отвечай, комиссар.
– Не знаю... Офицерский сынок он... Мать дворянка. Говорил он мне... Не знаю...
– Заладил - не знаю, не знаю. А я вот знаю, как волка ни корми, он все в лес глядит.
– Какая чепуха!
– выскочило у помкомбата.
– Не чепуха, - оборвал его комбат. У меня к этим интеллигентам, инженерам всяким доверия нету. Что у них на уме - не знаю и не понимаю. Так вот, уверен я, не вернется ваш Пригожин. Не вернется. Сколько с ним бойцов осталось?
– Человек двадцать, по-моему. Двое пожилых, связной его и еще остатки взвода Сысоева, сержанта.
– Ну, все ясно. Командовать ротой ты, помкомбат, будешь. И ты политрук, пойдешь. Тебе в плен нельзя, шлепнут немцы сразу, сам знаешь. Для тебя одно - смерть или победа. Понял?
– Понял... Но поцарапан я, товарищ майор. В предплечье ранен...
– Злее будешь. Не с такими ранами воюют. Вот дождемся боеприпасов, и пойдете искупать кровью.
– А если вернется Пригожин?
– спросил помкомбат.
– Пригожина для меня нет на свете, вернется, не вернется. Ежели придет - расстреляю саморучно перед строем. Другим и вам наука. Чего побледнели? Вы на войну пришли или в бирюльки играть? А на войне как на войне. Сантименты всякие да слюни - ни к чему. Нам Родину надо отстоять. Принимай, лейтенант, первую роту. И ты, комиссар, иди к людям. Разъясни, что обратного хода для них нет. Не возьмете деревню, добра не ждите.
Не бодро отошли они от комбата. Пошатывало обоих. И тошно было на душе. Не дойдя до роты, присели и закурили. Единственная отрада, единственное, чем поддержать нервы можно. Хорошо, помкомбат вспомнил, что осталось у него во фляге, висевшей на ремне, немного водки. Отцепил от пояса, протянул политруку. Тот выпил, как воду, не ощутив ни запаха, ни крепости, только через минуты две, когда затеплело в желудке, понял, что выпил сорокаградусной. Чуть-чуть полегчало на душе и разомкнулись уста.