Искупить кровью
Шрифт:
– Ты понял, лейтенант, на смерть же нас посылают?
– А мне уже все равно... Я ждал, что комбат под трибунал подведет... Вообще за этот день и ночь столько было...
– И главное, не взять нам деревню. Ни за что. Так под нею все и ляжем. А мне, ежели еще ранят, стреляться придется... Вот знаю, а как-то не верится, что всего два часа жить осталось. А тебе?
– Мне тоже... А может, возьмем?
– Нет, исключено... Один раз взяли чудом или дуриком, как один боец сказал, второй раз не выйдет. Немцев туда сейчас набилось тьма. Не отдадут.
– Так что? Может, чтоб не мучиться, сейчас пулю в лоб?
– странно спокойно спросил помкомбат и хлопнул
– Нельзя, лейтенант. Надо перед смертью хоть уважение к себе не потерять.
– Слова-то хорошие. А Пригожина предали, политрук. А зачем? Перед смертью-то? Надеялись, что отпустит вас комбат в санроту? Гадали, что он хотел от вас услышать? Понял я...
– Прав ты, лейтенант. Проявил слабость. Но понимаешь, чего я за это время не пережил... Скажу честно, обрадовался, когда руку пулей царапнуло... Человек же я. Не железный, а как и все. Виноват перед Пригожиным. Перед ним уже не покаешься, хоть перед тобой. Как на духу - виноват, черт меня дернул...
– Теперь, если и вернется Пригожин, его комбат уже без всяких колебаний хлопнет - сынок офицерский, мать дворянка... И чего это он перед вами разоткровенничался?
– Сам удивился... Сказал он, правда: разве дворяне плохо Россию защищали во всех войнах, и кто такой Кутузов, Суворов, как не дворяне... А потом мы же с ним, уж если честно сказать, в живых остаться не надеялись...
Глотнули они из фляги еще, до донышка опорожнили и поднялись, не зная, как и вести себя перед людьми, какие слова говорить, как им в глаза глядеть?
Серый успел выбраться из оврага еще до того, как немцы заняли позиции по его склонам, а потому и не видел их. Он взял сильно влево, чтоб войти на передовую там, где вряд ли выставлены посты. К лесу он подползал, а войдя в него, поднялся и пошел быстро в тыл, но не успел пройти и десятка метров, как его остановили:
– Стой! Кто идет?
Он выругался про себя: вот незадача. И сразу же обозлился на остановившего его. Того было не видно, и он крикнул:
– Свои. Свои...
– Пароль!
– Какой к хрену пароль. Я - старший лейтенант, из особого. Днем в Овсянниково ходил. Помнишь, самолет листовки разбросал, так я пошел, чтоб собрать их. Ты выходи, вот мое удостоверение, - сказал он все это спокойно, уверенным голосом, и двинулся вперед, вынув из кармана удостоверение особиста. Фотографию свою он еще не наклеил, но понадеялся, что в темноте не разберет постовой.
Постовой вышел из кустов, здоровенный пердило с винтовкой, и они пошли навстречу друг другу.
– Давай удостоверение, старшой, - протянул тот руку.
– Давать его я не имею права, на, смотри, - и Серый сунул ему удостоверение, не зная, конечно, что уже по всем постам отдано распоряжение задержать любого, кто назовется особистом. Не знал, а потому и не подготовился, ни пистолета не приготовил, ни ножа.
Постовой глянул мельком на удостоверение и сказал добродушно:
– Порядок, товарищ старший лейтенант...
– потом кивнул на немецкий автомат.
– Трофей? Нельзя посмотреть, старшой, первый раз такую машинку вижу, - и протянул руку.
Не обманул Серого добродушный тон, почуял он неминуемую опасность, но автомат протянул левой рукой, а сам в одно мгновение выдернул кинжал из ножен и, потянув на себя автомат, ударил в приблизившегося к нему постового. Тот и не пикнул даже, свалился как сноп. Одним движением руки расстегнул Серый шинель убитого, достал из кармана гимнастерки красноармейскую книжку, сунул себе в карман и осторожно, стараясь не шуметь, пошел по лесу. Пройдя около километра, остановился и призадумался. Нет, так ему с передовой не уйти. Про особиста знают. Ксива эта сейчас никуда не годится. Но уходить надо, главное же сделано, впереди свобода маячит, жизнь... Он подошел к не очень толстому дереву, достал пистолет, но не особиста, а трофейный парабеллум, приставил левую руку к стволу дерева, а правой стрельнул через дерево в левую. Первая пуля прошла мимо, не задев, но со второго выстрела прострелил он себе предплечье. Скривившись от боли, наскоро перевязался. Пистолет особиста спрятал под деревом в снегу, как самую явную улику, а удостоверение его засунул в сапог и тронулся спокойно в санвзвод, чтоб получить санкарту не на свое, конечно, имя, а на имя убитого им постового, благо книжки эти были без фотографий. В санвзвод пришел он уже на рассвете. Врач обработал рану, порадовался за него, что не задета кость, сделал противостолбнячный укол и выпроводил, так как изба была набита ранеными.
– Санрота в Бахмутове. Как Волгу перейдешь, так и село это. Понял?
– Спасибо, доктор. Понял. Прощайте.
И тут уже полное спокойствие освободило душу, сейчас мог он радоваться, не сдерживая себя. Теперь одно желание - дойти до села, купить бутыль самогона и тем спраздновать обретенную свободу. А то, что стоила она двух человеческих жизней, он не очень-то задумывался: особисту туда и дорога, а этому постовому не надо было лезть на рожон, тоже мне, бдительный, кого задержать вздумал? А кстати, все же за это время он и доброе дело сделал, предупредил роту, ну, и с десяток фрицев ухлопал, ежели не более...
А когда дошел до Волги, то уж совсем душа успокоилась. В санроте задерживаться он не будет, только продаттестат возьмет и тронет в тыл дальше. Хорошо бы в московский госпиталь угодить, в Москве он своих найдет, там уже полный порядок будет...
Стрельба в деревне уже давно закончилась, но никто оттуда еще не пришел. Больше всех переживал Женя Комов, он даже несколько раз выходил на поле и тщетно всматривался в темноту. Два хороших и близких ему человека остались там - ротный и Костя. Хорошими были и папаша с Мачихиным, но от тех он был далеко. А вот ротного - "С Богом", пронизало его до глубины души, ну, и к тому же оказался он сыном его милой учительницы Веры Семеновны... Что он ей напишет, если старший лейтенант Пригожин не вернется?.. Да и успеет ли написать? Вот бойцы его роты разбирают принесенные в ящиках патроны, разбирают гранаты, набивают диски ППШ. Все это делают молча, хмуро и не очень-то думают о том, что вот-вот снова придется идти в бой. Им показалось, что комбат пугал их только, - это настолько бессмысленно, что трудно поверить в серьезность такого приказа послать разбитые, деморализованные остатки роты опять наступать на деревню, которую и в первый-то раз взяли счастливым случаем.
А в это самое время старший лейтенант Пригожин, Карцев и Мачихин, выбиваясь из сил, тащили тяжело раненного папашу. Он был грузен, и они часто останавливались, отдыхали, опуская папашу на землю. Он прерывисто дышал, ранение было в грудь, и порой, когда он говорил, розовая пена показывалась у губ. А говорил он слабым голосом, прося захоронить его обязательно...
– Не хочу валяться неприбранным...
– Чего о смерти заладил, выдюжишь ты, - успокаивал Мачихин.
– Не болтай... Ты адресок дочки не забудь и отпиши обязательно... И место укажи, где захоронили... Хочу, чтоб на могилку после войны сыны и дочери приехали... Звезду железную мне не надо... Крест бы... Но его вы не поставите... Так лучше без всего тогда...