Шрифт:
Василий Алексеевич ЛЕБЕДЕВ
Искупление
Исторический роман
Роман Василия Лебедева охватывает 70 - 80-е годы XIV века. Писатель рассказывает об исторической битве на Куликовом поле и о времени, ей предшествующем, В основе сюжета - борьба Дмитрия Донского за объединение русских земель, за независимость от Золотой Орды.
СОДЕРЖАНИЕ
Часть первая. ЖАРКОЕ ЛЕТО
Часть вторая. РОЗНЬ
Часть третья. КУЛИКОВО ПОЛЕ
Часть первая
ЖАРКОЕ ЛЕТО
Не пленена ли земля наша? Не взяты ли грады наши? Не пали ли отцы и братья наши трупием на землю? Не уведены ли жены и чада наши во полон? Не порабощены ли оставшиеся вживе от иноплеменников? ...И дани тяжкие, и глад, и мор не престают. И не можем хлеба своего всласть вкусити. И стоны наши, и печаль сушат кости.
Поучение Серапиона Владимирского.
1280 г.
От Бела озера и до самого Понта, что со времен Святославовых прозывалось Русским I морем, от древних Смоленска и Брянска до Галича и Нижнего Новгорода, от Киева и до Мурома - вся земля эта вот уже полтора столетия не ведала покоя. Нелюдским проклятием обрушился на нее меч и огонь - ярость
1
– Царица небесная! Русь!
Елизар Серебряник рухнул на колени и широко и долго крестился на ту сторону реки, крестился без молитв и поклонов, будто страшился опустить очи долу и хоть на миг выронить из виду вожделенное виденье, явившееся ему на закате. Это был последний закат на чужбине, одаривший Елизара райской тишиной, легким комариным зоем - первым намеком на скорое тепло, а из-за реки, из лилового сумрака родных пределов, накатывала березовая светлынь.
– О сердце мое хрустальное! Прими страстотерпца свово, многогрешна и страждуща...
Он стоял на коленях по своей воле, и было от этого еще слаще, еще умильней очерствевшей в страданиях душе его. Он знал, что там, на том берегу, начиналась Русь - его земля, истерзанная, но живая. И пусть неведомо было ему, что эта притененная кустарником река - Красивая Меча, а земля за ней - вовсе не Ряс-ское поле, шагнувшее за Переяславль-Рязанский навстречу ордынским просторам, - чуял он, что осталось совсем немного день или два пути - и он услышит родимую речь.
Минувшим днем он измаялся, пока огибал две кочующие в этих местах семьи - два аила. Сначала он увидел одну войлочную ставку на телеге, а немного после нежданно показалась еще одна, уже побогаче: телегу тянули шесть быков, а вокруг теснилось стадо кобыл, баранов и волов. Дыма не было видно в течение всего дня, а это подсказывало опытному полонянику, что аилы не стоят на месте, они в движении. Он опасался их, пробираясь лощинами, но под вечер пошли перелески, они прикрыли Елизара от пронзительного ока кочевников, только сердце оставалось неспокойно, пока разодранные онучи еще ступали по ордынской земле.
"Обесстрашилась татарва", - сокрушенно думал Елизар. И впрямь: меж перелесков, коих они опасались издавна, под самым боком у русских дубрав и бескрайних пущ режут колесами землю их тяжелые телеги, щурится кочевник на полунощную сторону, на Москву..,
Оставаться на ночь по эту сторону не хотелось, ночлегу тут противилось все существо беглеца-полоняника, да и то сказать: к чему испытывать судьбу? Вот уж одиннадцатое лето наступает, как повязали его, еще молодого, и на аркане повели за широкой повозкой в полон. Помнится, твердили мужики, что и набег-то был пустяшный: какой-то царек татарский переплыл Волгу с полком своим, просочился отай, по-волчьи, в окраинные земли, а Елизару - надо было так лечь судьбе!
– приспичило выехать с обозом из Москвы на Переяславль-Рязанскнй торговать пенькой. В Рязани товар не пошел, как надеялись, - шатки оказались цены, и все книзу гнули рязанцы, будто сговорились, вот тогда-то и помыслили мужики тронуться для начала по Рясскому полю, объезжая редкие порубежные деревни, потом повернуть на солновсход, заваливая понемногу на полу-ношную сторону, к Мурому, а уж оттуда - метили торговцы - домой на Москву по Володимерской дороге. Думали-гадали уложиться в три недели, а вышло - на одиннадцать лет. Длинен для Елизара оказался тот веревочный кончик, а для многих и вовсе стал бесконечным... В новой ордынской столице. Сарае Берке, продали его татарин татарину, а через год спустили вниз по Волге-реке до древней их столицы - Сарая Бату, что доцветает у самого моря, вся в рыбьем плеске, во птичьем гаме, где дремлют среди запущенных садов полуразрушенные дворцы старых ханов - хранят предания золотого Батыева века... Четыре года с лишком мыкался Елизар в черных рабах, потом приметили в нем дедовскую хватку кузнеца - стал бронником, а на пятом году открылось в нем претонкое уменье ладить с серебром, и тогда стал серьги лить, браслеты, колтки, плечья, рукоятки для кинжалов и всякие безделицы на утеху огрузневшему ханству. Стали кормить и одевать лучше. Пускали ходить по городу, вот тогда-то и надумал он бежать, но не суждено было: продали его в Персию за четыре лихих скакуна. В непривычных местах стал похварывать Елизар, а во персидском жарком голокамье и вовсе занемог. Быть бы ему зарыту вдали от православных церквей и часовен, да жалко, видать, стало новым хозяевам убытка такого - повезли его в Тебриз-город, что у самого моря стоит, при горах, там ветры повольней, там русские купцы талдонят с татарами, персами, евреями, армянами - кого там только нет!
– одним словом, Вавилон, да и только. Там поокреп, освоился Елизар, о побеге вновь задумался, да вдруг продан был генуезским купцам из знаменитого города Сурожа, что в Крыму над морем стоит, а от степи стеной боронит себя неприступно. Там-то и прознал он от русского купца Некомата про дорогу на Русь. Помощи просил у "его, клялся служить ему, коль поможет бежать, до того дошло, что под крестное целованье запродал себя для верности. Заманчиво было купцу заполучить себе хорошего мастера, но убоялся, корыстная душа, прямую помощь дать, как уговаривались: не укрыл в телеге, не схоронил в сундуке с двойным
Выждал Елизар ненастную ночь.-Ждал он ее, грозовую, первовеееннюю, пуще пчелы, соскучавшей за зиму по воле. На стене стражника придушил - не помнит как, по веревке спустился с его коротким копьем, сули-цей, прямо в виноградники, подступавшие к стене. По запаху, по слабому ржанью нашел табун и повел было коня, но наткнулся на новую стражу. Гнались они ггвое во тьме под дождем, под грозой. Нелегко было Елизару без седла, да и давненько не сиживал верхом. Настигать стал его караульный, вот-вот саблей достанет. Повернулся Елизар, изловчился и метнул копье почти наугад. Лошадь стражника тонко заржала и рухнула с маху оземь: копье угодило не во всадника, а в коня его. Всю ночь скакал Елизар, пока перед рассветом конь не пал. Жалеть, однако, не приходилось: корма в весенней степи не было, и коню не продержаться бы и трех дней...
В бескрайней степи в ту первую ночь могли быть только татары, но Елизар знал, что в грозу лежат они веспамятно в ставках, под телегами, завернувшись в черный войлок, - боятся грозы пуще хана, немало, вирть, побито молнией в открытой степи за сотни лет кочевий. А как они валятся в черный войлок, это он видал не раз даже в городах. Навидался, насмотрелся, век бы больше не видать...
А теперь вот она, Русь!
Вниз по течению реки, за прибрежным увалом, где означился поворот, должен быть брод: берега заметно приплюснуло по обе стороны. Он уже размышлял, как перейдет реку, наломает сухих веток и раздует костер. Худо ли угнездиться у огня после холодной весенней воды! Жалко, что нет с собой хоть завалящей сети - наловить бы рыбы... Еще сызмала наслушался он от стариков, что русский полоняник не бежит из плену без сети: не выжить, а с сетью на Руси без горя прокормишься. Ну да на нет и суда нет, лишь бы огонь воспылал на той, на родной стороне. Елизар нащупал за пазухой кремень, замотанный в тряпку вместе с обломком меча и паклей, - быть огню! Подымаясь на увал и спускаясь с него в лощину, он не мог глаз оторвать от того берега, смотрел туда, как голодный конь на клеверное поле за пряслом. Вдруг он вздрогнул от визга и глянул вправо.
– Мати родная!..
– Он на миг окостенел, но тут же кинулся бежать, унося в сознании неожиданное и страшное наваждение: лощина, а посреди нее, саженях в десяти, - совсем рядом!
– походная татарская ставка-маломерка из серого войлока без горловины для дыма, а рядом с ней - косматый степной конь и его хозяин, плотен и простоволос. Это он взвизгнул от нечаянности и охотничьего восторга.
– Гайда! Гайда!
– слышал Елизар позади себя, когда уже переметывался через увал.
Крик этот смешался с топотом коня и относился к коню - не к человеку. Ни одна стрела не шоркнула в воздухе, верно, татарин решил догнать беглеца и взять, как водится, живым.
"К лесу! К лесу!" - заколотилась мысль, как птица в силках, придавая Елизару силу. Он видел, что до перелеска чуть не полверсты, понимал, что татарин все равно догонит, а у него ни копья, ни ножа, и все же никак не соглашалось нутро его, чтобы так вот просто, под самым боком у Руси, погубить многотрудное дело - побег из неволи... Все исчезло - запахи весенней земли, закат, думы о костре, и только перелесок впереди стоял единой свечой жизни. Среди деревьев человек завьется как хочет, а конному там не с руки - известное дело, потому лес всегда спасенье пешему от конного. Слева, совсем близко, набежало пятно ивняка, и главное, он был ближе рощи! Елизар взял влево, но тут же почуял, не оглядываясь, что татарин разгадал его замысел: слева затряслась земля. Оглянулся - отрезает ворог дорогу. Вот он уже совсем близко. Свистнул аркан, и петля его шаркнула по спине, не накрыв головы, на миг пахнуло дегтярным духом веревки. "Не словил, окаянный!" - подумалось Елизару, но следующая петля, широкая, как ушатный обруч, смертным знамением означилась перед его грудью. Он хотел на бегу откинуть ее рукой, но она западала к поясу - не перепрыгнуть, не отринуть - и вот уже жестко стянула колени. Елизар с размаху пал на землю, перекатился, заматывая себя в веревку, и застонал, но не от боли, которая еще не успела проступить, а от обиды на горькую свою судьбу.
– Эх, пропало бабино трепало! Мати родная...
– Он ожег лицо слезой.
Кочевник визжал от радости, галдел, оглядываясь на увал, но там никто не появился. Тогда он спешился, достал из-за пояса нож и приблизился к пленнику, рассматривая его и что-то обдумывая. Это был невысокий, широкоплечий молодой воин, он был без доспеха - без шлема, даже без шапки-аськи, без сабли, без копья, лишь за поясом торчал кривой нож. Лука не было, и не было боевого колчана с традиционными тридцатью стрелами, зато торчал из-за спины малый колчан - джид, для трех стрел: боевой, охотничьей и факельной. На нем была баранья шуба, надетая еще по-дневному - мехом наружу, а в ее распахе виднелся дорогой, но затасканный, некогда синий халат под красным кушаком, тоже захватанным донельзя, да это и понятно: нехристи никогда не моют одежду, боясь наказания неба - грозы... Вот уже рядом смуглое узкоглазое лицо, кожа на нем блестит и кажется туго натянутой, как на татарском барабане - тулунбасе. Молодое лицо, полное жизни и радости. Внимательным глазом Елизар определил: этот кочевник не из бедных - ножны на поясе и джид отделаны серебром и дорогими каменьями. На груди блестела бронзовая бляшка десятника.