Искушение богини
Шрифт:
Тутмос был доволен, глядя на ее приоткрытый рот, горящие глаза, смуглые руки, крепко сжимавшие перила. Он и сам освободился на время от депеш, законников и мелких стычек в суде справедливости; пусть пока Инени с визирями попотеют под бременем власти. Упершись широко расставленными ногами в палубу, он поднял голову и понюхал воздух. Давно он не покидал Фивы, давно не ходил в походы, не осматривал свои постройки. Взволнован он был не меньше, чем дочь, ему не терпелось показать ей несравненные чудеса этой земли, истинного дара богов. Когда они пошли в каюту завтракать, город уже остался позади, и река мирно катила свои воды меж затопленных полей и отсыревших пальмовых рощ, щетинившихся на фоне неба. Холмы справа и слева, в пяти милях от берега, подернулись туманной дымкой – воздух зимой был влажен; от реки, по мере того как солнце поднималось все выше, пошел пар. Они с аппетитом поели, весело смеясь над всякими пустяками, и, откинувшись на подушки, принялись потягивать вино. К тому времени, когда они снова вышли на палубу и сели в свои кресла под навесом, русло реки стало постепенно сворачивать на восток, а окружавшие его утесы отступали, уходя все дальше в пустыню.
– Еще через день они вернутся вновь, – сказал ей Тутмос. – Они никогда не оставляют нас надолго, и это хорошо, ведь утесы заменяют множество солдат и лучше всякой армии защищают нас от кочевников пустыни. Через три-четыре дня мы будем в Абидосе, священнейшем из городов, но я не хочу сходить там на берег. Мы бросим якорь и, может быть, заночуем там, а потом поплывем дальше.
Она не отвечала, поглощенная созерцанием панорамы своего царства, которое разворачивалось перед ней подобно нескончаемому свитку. Солнце раскалилось, вода в реке побежала быстрее. Ей было хорошо видно, как впереди течение раздвигает стоячие воды паводка. Когда река неспешно проносила их мимо деревушек, чьи глинобитные домики с папирусными крышами прятались в тени деревьев, она нередко замечала, как разная живность – куры, козы, а иногда и коровы стоят и уныло смотрят на свои привычные пастбища, теперь скрытые под водой. Но паводок шел на убыль, и в одном-двух местах уже взялись за работу феллахи: согнув спины, они брели за плугом или, шагая по лодыжки в жидкой грязи, бросали семена в удобренную почву. А однажды царская флотилия проплыла мимо рыбака, который сидел в своей лодчонке с неподвижной удочкой в руке, уронив непокрытую голову на голую грудь. Он даже не шелохнулся, когда они беззвучно проскользили мимо.
– Очень приятное занятие, – заметил фараон.
Хатшепсут пылко согласилась, вспомнив, как она повстречала Сенмута на заболоченном берегу во время охоты. Она попыталась представить себе отца в виде одного из этих феллахов; как бы он гнул спину от зари до зари и возвращался домой к обеду из чечевицы с вареными побегами папируса и жесткой ржаной лепешки да, может быть, куска говядины в особенно удачный базарный день. Но вообразить отца на месте Сенмута Хатшепсут не могла, как ни пыталась, и она перестала думать об этом, предоставив своим мыслям плыть по течению вместе с ладьей, наблюдая, как та рассекает воду, словно золотой крокодил, такая же прекрасная и молчаливая. Вечером четвертого дня они прибыли в Абидос. Солнце садилось прямо за город, ослепляя Хатшепсут. Но когда Ра ушел и небо облачилось в темно-синие одежды, украсившись серебристым светом высокой луны и редких ранних звезд, она разглядела белые крыши домов, спрятавшиеся среди пальм, а за ними – пилоны и портики храма. Она поежилась под плащом, озябнув от зимней прохлады, смущенная тишиной этого места, особенно непривычной для той, чья жизнь проходила в шуме и сутолоке дворца. При виде этих бледных, призрачных домов и протянутых, словно руки, черных древесных ветвей ей стало немного одиноко. Барка мягко ткнулась носом в заросший тростником берег, и какая-то ночная птица защелкала, забеспокоилась в своем гнезде.
– Это и есть священный Абидос, где покоится голова Осириса, – сказал ей Тутмос негромко. – Подобно тому как твоя мать любила меня, Исида любила своего божественного супруга и собирала части его бедного изрубленного тела со всех концов земли. Я строил здесь, но мы не задержимся надолго. Абидос находится недалеко от Фив, и у тебя еще будет возможность познакомиться с ним. Сейчас я иду спать. Утром мы принесем жертвы Осирису и поплывем дальше.
Он поцеловал ее в прохладный лоб и размашисто зашагал прочь, но Хатшепсут еще не насытилась этой ночью. Она долго не сходила с места, опершись на поручни и глядя, как висящие над ее головой огни на корме перемигиваются со своим отражением в спокойной, точно масло, воде под ее ногами. Размышляя об убийстве сына солнечного бога и преданности его верной Исиды, она прогуливалась по палубе, куда доносились отцовский храп, разговоры и приглушенный смех прислуги на других лодках. Вокруг не было ни души, только черное небо и прохладный ветер, но ей все было безразлично. Это одиночество было продолжением того странствия внутрь самой себя, которое Хатшепсут начала еще после смерти Ахмес, и теперь девушка, нахмурив брови и не отрывая глаз от палубы у себя под ногами, ходила взад и вперед, как это часто делал ее отец. В постель она легла не раньше, чем на соседних лодках настала полная тишина.
Ранним свежим утром царственная пара со всей своей свитой спустилась на берег и совершила торжественный ритуал в честь Осириса. Однако настроение у всех было хорошее, и, когда церемония закончилась, все гурьбой вернулись на борт, выбрали якоря и отчалили, причем и хозяева, и слуги одинаково радовались возобновлению путешествия. Хатшепсут в ту ночь спала крепко, без сновидений, а разбудили ее пение птиц и утренняя прохлада, которая, точно вино, растекалась по каюте. Пока она и Тутмос завтракали, сидя за столом друг против друга, матросы шестами вытолкнули барку на середину реки и снова поставили паруса. Ветер дул благоприятный, прямо из-за кормы, паруса пили его, как кони – воду. На мостике капитан выкрикивал команды, и топот босых ног по палубе приятно дополнял запахи свежей рыбы и теплых гусиных яиц. Милях в двух к северу от города Хатшепсут заметила какие-то развалины и кивком указала на них Тутмосу, который отложил хлеб и нахмурился.
– Раньше здесь стоял храм Хенти-Иментиу, абидосского бога-шакала, – буркнул фараон. – Теперь он разрушен, камня на камне не осталось. Здесь нашли себе приют дикие звери. – Он сплюнул на пол. – Нечестивые язычники-гиксосы! Немало хентисов прошло с тех пор, как они оставили Египет, изгнанные за его пределы священным гневом твоих славных предков. Но разрушения и горе, причиненные ими, не избыты и поныне.
Он снова взял свой хлеб и припечатал его куском мяса.
– Хенти-Иментиу, – сказала Хатшепсут. – Наверняка для жителей Абидоса это могущественный бог. Думаю, я отстрою этот храм заново, для них и для него.
Тутмос удивился:
– Вот как? Хорошо! Я сделал все, что мог, но разоренные святилища усеивают эту землю, как шелуха от давно съеденных плодов, и люди по-прежнему горюют. Через пять дней я покажу тебе другие развалины, Хатшепсут. Там тебе придется сойти на берег и выслушать, что скажет эта богиня, ибо это сама Хатор, хотя ее храм в Кусе весь порос кустарниками и сорной травой.
Они все плыли, а местность вокруг не менялась. Правда, в это время вода в реке стала спадать, открывая взгляду лоскутное одеяло черных и коричневых полей, кое-где подернутых зеленью молодых всходов, пересеченных крест-накрест тропинками, и повсюду в полях и вдоль берега росли деревья и тянулись к свету трепетные зимние цветы. Иногда впереди показывались длинные, спускающиеся прямо к воде стены аристократических усадеб, и тогда, проплывая мимо, они видели мощеные ступени причалов с пришвартованными к ним лодками, тенистые аллеи из невысоких деревьев, крытые галереи, которые скоро таяли за кормой, точно сон; но это случалось нечасто, ибо путешественники держались далеко от больших городов. Между полями и грядой утесов виднелась полоса ослепительно желтого песка, изредка от нее отделялась дорога и убегала вдаль, за холмы, в палящий зной пустыни.
Пять дней спустя они достигли дороги, которая, казалось, впадала прямо в реку. Фараон приказал бросать якорь и спустить носилки. Пока они ждали, он указал в глубь берега.
– Прямо за тем утесом лежит Кус, – сказал он, – а по этой дороге жители деревни спускались раньше к реке. Сейчас по ней мало кто ходит, и я подумываю поставить на вершине холма отряд, поскольку здесь стали появляться разбойники и обитатели пустынь и портить жизнь тем деревенским, кто еще не ушел.
Они с Хатшепсут сели в носилки, и прогулка длиной в четыре мили началась. Впереди и позади них шли четверо служителей его величества, они не спускали глаз с вершин утесов, внимательно следя, не шелохнется ли там что, но горизонт был пуст, и только несколько птиц кружили в небе, паря слишком высоко, чтобы можно было понять, какой они породы.
Летом такая прогулка стала бы пыткой, но в это время года была истинным удовольствием. Носилки покачивались под увешанными золотыми кистями балдахинами, дорога бежала, прямая и ровная, к небольшому перевалу между скалами, который придвигался все ближе. Внезапно они оказались в густой тени утесов, а потом так же внезапно вынырнули по ту сторону перевала и увидели перед собой деревню Кус. Смотреть там было не на что. В глинобитных домишках еще обитали люди – над крышами лениво поднимался дым; между тощими полями торчали узловатые колючки, чахлые акации и пальмы; каменные дома, принадлежавшие крестьянам побогаче, превратились в руины, их хозяева бежали в трудные времена оккупации. Тутмос отдал приказ, и носилки продолжили путь к маленькому храму на краю селения; шесть его колонн тянулись к голубому небу, точно тонкие пальцы, сияя белизной в утреннем свете. Стены внешнего двора рухнули, вокруг камней, которые торчали из земли, словно кости, поднялась трава, ее ласкал ветер. Хатшепсут увидела, что раньше за оградой был сад, от которого остались лишь мертвые палки да плотный, слежавшийся ковер опавших листьев между ними.
– Я подожду тебя здесь, – сказал Тутмос. Процессия остановилась.
– Иди, ведь это храм Хатор, а ей ты обязана поклониться.
Хатшепсут послушно соскользнула с носилок и пошла. Песок оказался горячим, ноги увязали в нем. Но скоро почва стала твердой, и она поняла, что вышла на мощеную дорожку, которую давно затянуло песком. Пройдя ворота внешнего двора, тоже наполовину засыпанные песком, она вошла в зал. Каменные плиты, устилавшие пол, потрескались и расселись, меж ними тянули свои ветви пустынные колючки; повсюду лежали осколки колонн, выцветшие до пыльного серого или грязно-желтого цвета, выщербленные и изъеденные временем. Осторожно ступая, Хатшепсут стала пробираться в святилище, к белым колоннам, но, подойдя ближе, увидела, что уцелевшая колоннада – не более чем насмешка над былым величием, ибо теперь за ней не было ничего, только пустыня, над которой, дрожа, поднимался горячий воздух.