Искушение богини
Шрифт:
– Ну, говори же! – рявкнула она. – Какое выбрано имя? Он улыбнулся.
– Это был долгий и сложный выбор, ведь отпрыск чистых царских кровей должен иметь могущественное имя, способное защитить от любых опасностей.
– Да, да! Разумеется!
– Девочка будет носить имя Неферура, ваше величество.
Его слова повисли в воздухе. В комнату вдруг словно ворвался порыв холодного ветра, тяжкое, зловонное дыхание прошлого, от которого кровь отлила от лица Хатшепсут, а Нофрет задрожала и украдкой оглянулась на статую бога, однако жрец ничего, казалось, не почувствовал.
Потрясенная, Хатшепсут сделала ему знак приблизиться.
– Повтори имя, которое ты назвал, Ипуиемре, я, кажется, плохо расслышала.
– Неферура, ваше величество. Неферура. Она попробовала еще раз.
– Этого не может быть. Конечно, это могущественное имя, но его сила недобрая, и магия, заключенная в нем, злая. Вы ошиблись.
Жрец оскорбился, хотя и не подал виду.
– Никакой ошибки, ваше величество. Мы много раз вглядывались в знаки. Ее имя Неферура.
– Ее имя Неферура, – безжизненным голосом повторила она за ним. – Очень хорошо. Амон сказал свое слово, и дитя будет носить это имя. Ты можешь идти.
Пятясь, он пошел к выходу, поклонился, стражник распахнул дверь и снова закрыл ее за ним.
Хатшепсут сидела точно в трансе, глядя в пространство перед собой и беспрестанно бормоча имя.
– Пошли Дуваенене к фараону, – наконец приказала она Нофрет, – пусть передаст фараону имя. Сама я не могу идти. Думаю, сегодня мне лучше полежать. Неферура, – медленно произнесла она вновь, пока Нофрет расстилала постель. – Дурное предзнаменование для моей маленькой красавицы. Надо бы послать за чародеем, пусть заглянет в ее будущее.
Но подобное нездоровое любопытство было не в ее характере, она это знала и потому за жрецом Сета не послала.
Тутмос передал с Дуваенене свое официальное согласие с выбором имени, но сам не пришел. Она знала, что он сейчас с Асет в детской малыша Тутмоса. Вытянувшись на боку и положив голову на согнутую в локте руку, Хатшепсут бесцельно глядела в надушенный полумрак своей спальни и думала о своей сестре Неферу-хебит и маленькой газели, которых давно уже не было на свете.
Она так и не встала. Сенмут каждый день приносил ей девочку, она играла с ребенком, прижимала его к себе, улыбалась, но с ложа не поднималась. Ее охватила ужасная усталость, мертвящая, убийственная апатия. День за днем она только и делала, что пила, спала и ела, не покидая надежного убежища своей комнаты. В аудиенц-залах и министерских кабинетах дворца Хапусенеб, Инени и Ахмуз, отец Юсер-Амона, выбивались из сил, пытаясь справиться с растущей горой работы, а Тутмос и Асет охотились, катались на лодках и пировали; суета и беспрестанное мельтешение их рабов и прислуги только раздражали измотанных людей, которые от зари до зари корпели в своих кабинетах.
Сенмут как-то пытался сказать Хатшепсут, что без ее властной руки огромная государственная машина Египта скоро встанет, но та лишь раздраженно велела ему заниматься своими делами и напомнила, что люди не просто так становятся министрами.
Тогда он обратился к Тутмосу, зная, что, кроме фараона, идти больше не к кому, хотя его тошнило при одной мысли о встрече с ним. Время Сенмут выбрал неподходящее. Тутмос, Асет и их маленький сын как раз отплывали в Мемфис поклониться богине Сехмет, так что Сенмуту пришлось говорить с ним среди толпы прихлебателей на ступенях у причала царской барки, которая покачивалась на воде, развернув флаги в ожидании фараона.
Тутмос просто отмахнулся от него.
– Вернусь, тогда и посмотрим, – бросил он, не сводя глаз с Асет, которая, покачивая бедрами, взошла по сходням, обернулась и поманила его к себе.
Сенмут отошел, еле сдерживая беспомощный гнев. А когда Тутмос вернулся, ничего не изменилось, пиры продолжались по-прежнему.
Наконец жарким душным вечером к Хатшепсут отправился Нехези. Он без предупреждения ввалился в покой, где она сидела на постели абсолютно голая, не считая тонюсенькой повязки на бедрах, и вяло перебирала на коленях полузасохшие цветы лотоса; на столике возле кровати стоял пустой винный кувшин. Поклонившись, генерал решительно шагнул к ложу и остановился, глядя на женщину сверху вниз.
– Пора вставать, ваше величество, – не допускающим возражений тоном сказал он. – Дни летят, Египет нуждается в вас.
Она поглядела на него лишенными блеска глазами.
– Как ты попал сюда, Нехези?
– Приказал моему солдату пропустить меня, разумеется.
– Чего ты хочешь?
Он настойчиво склонился над ней.
– Я ничего не хочу, ваше величество, но ваша страна жаждет вновь почувствовать вашу руку. Почему вы лежите здесь, точно больной ребенок? Куда подевался командир царских храбрецов? Я не пойду за вами в бой, нет, пусть хоть тысячи тысяч кушитов соберутся под стенами города!
– Это государственная измена! – На миг в ее голос вернулась былая суровость. – Кто ты такой, черномазый Нехези, чтобы говорить с царицей в таком тоне?
– Я – хранитель вашей царской печати, бесполезного куска железа, который болтается у меня на поясе и уже начинает мне надоедать. Я ваш генерал, чьи солдаты толстеют и бесятся от безделья. Почему вы не встаете?
Она поглядела на могучие черные руки, умоляюще разведенные в стороны, мускулистый торс, спокойное лицо, лучившееся жизненной силой, и обиженно заворочалась под прохладным льном.
– У меня голова горит, – сказала она, – и день за днем я как в бреду. С тех пор как жрец назвал мне имя моей дочери, я ослабла, устала так, будто это имя вытянуло из меня все силы. Я все время только о нем и думаю, Нехези. Оно не дает мне покоя.
– Это всего лишь слово, – отрезал он. – Да, в имени заключена великая сила, но только от человека, носящего его, зависит, будет эта сила дурной или доброй.
– Неферу-хебит умерла, – произнесла она медленно. – Случайно ли ее имя снова вошло в мою жизнь?
– Нет, – теперь он почти кричал на нее, – не случайно! Это хорошее имя, царское имя, имя, возлюбленное Амоном. Разве он даст дочери своей дочери имя, которое принесет ей вред? И разве ваша сестра умерла из-за имени? И неужели она бы стала насылать проклятие на вас, ту, которую любила и с кем при жизни делила все? Ваше величество, вы позорите себя, свою сестру и Отца вашего, Амона!
Не дожидаясь разрешения уйти, он смерил ее полным обжигающего презрения взглядом и выплыл из комнаты, рыкнув какой-то приказ стражнику у дверей.