Искушение винодела

Нокс Элизабет

Я написал также тетушке и друзьям матери, сестрам Леспе и Педмон, и теперь пишу Вам с одной целью: чтобы Вы умоляли ее сделать все возможное, дабы спасти собственную жизнь.

Ваш верный друг

Поль де Вальде, граф де Вюйи.

Кло-Жодо,

20 декабря

Дорогая баронесса!

Поль написал, что Вы больны, упомянув при этом слово

«смертельно». Сказал, Вы отказываетесь от операции, которая могла бы спасти Вам жизнь. Поль описывал операцию как способную облегчить течение болезни, я же надеюсь, она сумеет ее победить. Боюсь показаться неуважительным и небрежным к чему-либо, однако я пишу в чудовищной спешке, опасаясь не успеть отправить это письмо с последним дилижансом. Со следующим почтовым экипажем, боюсь, Вы разминетесь по дороге сюда.

Если Вы боитесь операции из-за боли, то болезнь под конец причинит боль куда сильнее. Страдать придется в любом случае, но Ваше мужество равно Вашим страданиям.

Приезд в гиато в данных обстоятельствах непозволителен, даже если б он стал последним для Вас. Умоляю, останьтесь в Париже и лягте под нож — все, кто любит Вас, желают Вам только добра. Я же отказываюсь считать это письмо к Вам последним. Надеюсь, Вы примете совет, и буду молиться о Вашем выздоровлении. Верю, что еще встречусь с Вами весной, когда здоровье Ваше станет много крепче.

Ваш друг

Собран Жодо.

Но встретились они раньше. Зимней ночью, когда валил густой снег, к шато подъехал экипаж Авроры. Собран слышал из своей комнаты в западном крыле, над бродильней, голос верхового во дворе, слышал, как заскрипели железные колеса кареты по гравию, как потом люди шли по коридорам и как шипели зажигаемые свечи.

Хозяйка и работник встретились следующим утром в самой маленькой гостиной шато. Аврора, закутанная в шали, сидела на диване, подобрав ноги, с книгой на коленях. Волосы ее были убраны в кружевной мешочек на затылке. Сама Аврора смотрелась усталой и бледной, но никак не пожелтевшей и не на пороге смерти.

Собран спросил, прочла ли баронесса его письмо, на что она отвечала: должно быть, ее экипаж разминулся по дороге с почтовой каретой. Отвечая, Аврора не смотрела на Собрана — смотрела вниз, подняв брови. Она только спросила: получил ли Собран посылку с книгами?

— Да, благодарю. Но прочел пока только Гюго.

Аврора подняла взгляд, собираясь поговорить о Викторе Гюго, но Собран опередил ее, сказав:

— Поль написал обо всем. Эта операция — надежда, которая не станет храниться, Аврора. Нельзя запечатать надежду в бутылку и надеяться на улучшение. Вы просто обязаны сделать все, что в ваших силах.

Аврора посмотрела на него — взгляд ее остыл так же быстро, как твердеет воск на погасшей свече. Она подобрала ноги, и цветочная вышивка на парчовой юбке, поймав свет, заиграла красками, словно живое оперение. Аврора плотнее закуталась в кашемировую шаль.

— Это не ваше дело.

Собран выпрямился и подался вперед, словно готовый покинуть комнату по первому требованию. Он и сам не заметил, как принял эту позу, что разница в положении и в происхождении намного сильнее и глубже.

— Мы друзья, — напомнил Собран.

— Но вы никогда мне не доверяли и не доверялись.

На

это Собран возразил, что просто уважал ее личную жизнь. Два аргумента повисли в воздухе. И хотя Собран был только слугой Авроры, он обладал смелостью излеченного человека.

— Напишите этому хирургу, пусть он приедет сюда. Обещайте ему состояние.

— Он младше меня и напуган не меньше. Я видела, как он вспотел, когда говорил об операции.

— Тогда вы будьте смелее, ободрите его.

Аврора коротко и сухо рассмеялась, затем положила голову на изогнутый подлокотник дивана. Так она напоминала мадам Рекамье [33] на одном из портретов работы Жака Луи Давида, только в объемной, вычурной одежде, которой было столько же лет, сколько и самой Авроре.

— Тогда вы раскроетесь мне, Собран. Сейчас же. Каждый ваш секрет я унесу в могилу.

Аврора злилась на Собрана не только потому, что тот переживет ее. Она любила его, и не просто как друга, и смотрела сейчас взглядом загнанной в нору лисицы. В любой момент она готова была признаться во всех чувствах к Собрану или же в подозрениях на его счет.

33

Рекамье, Жанна Франсуаза Жюли Аделаида (1777–1849) — знаменитая красавица, хозяйка литературно-политического салона.

— Заключим сделку, Аврора: вы вызываете сюда хирурга, он делает вам операцию, и, если выживете, я открою вам свои секреты. Обещаю.

— Расскажете то, чего никому не рассказываете?

— То, чего не рассказывал вам.

— То, чего никому не рассказываете, — повторила Аврора.

— Хорошо: то, чего не расскажу никогда и никому.

Женщин в комнате почти не было, те из них, кого Аврора просила остаться, стояли в дверях, пока баронесса раздевалась. Няня Поля вошла, неся в руках таз с водой, уронила его, убежала. Кипяток дымился на полу — на превосходном турецком ковре вдвое старше Авроры.

Хирургу помогали второй хирург и двое мужчин — их рук не хватало, чтобы держать Аврору. Пришлось позвать лакея. Тот лег поперек ее ног и проплакал всю операцию.

Приготовления. Сколько льна! Аврора взобралась на стол, накрытый старым стеганым одеялом. В комнате горели все до единой свечи в канделябрах, а портьеры не просто открыли — их скрутили, так что они стали напоминать витые колонны по сторонам от окон.

Авроре показалось, будто она идет на собственную казнь. Огляделась, как бы ища путь к отступлению. Хирург, совершенно бледный, встал над ней. Аврора не захотела смотреть, как врач раскладывает инструменты. Кто-то набросил ей на лицо платок, словно бы она умерла. Да она и была мертва.

Аврору напоили бренди, так что напиток чуть не выливался у нее из горла.

Баронесса ощутила движение воздуха на груди, когда ее раздели до конца, слышала, как мужчины переговариваются, чувствовала их прикосновения. Потом ее крепко взяли за руки и плечи. Хирург Начал резать.

Всякий раз, когда он останавливался, Аврора теряла сознание, но из обморока ее выдергивал новый приступ боли. Тогда она кричала через кожаный кляп. Хирургу пришлось попотеть: пораженная недугом грудь сильно уплотнилась. Каждое движение ножа в плоти Аврора чувствовала очень ясно — вот поперечный надрез, два круговых. Грудь удаляли по кусочкам, будто разделывали подгоревший пирог.