Искушения и искусители. Притчи о великих
Шрифт:
Уголовное дело на Щелокова тянулось долго и закончилось тем, что однажды он надел парадную форму генерала армии со всеми орденами и медалями, зарядил охотничье ружье и выстрелил себе в рот.
Сын Леонида Ильича Юрий, хронический алкоголик, который был и членом ЦК КПСС, и заместителем министра внешней торговли СССР, потерял все свои посты и был отправлен на пенсию, хотя ему еще и не исполнилось 60 лет. Был посажен Чурбанов.
Дочь Галину дважды принудительно лечили от алкоголизма. Она жила на даче в поселке Жуковка под Москвой, которую ей когда-то построили за бесценок по распоряжению отца. С дачи ее не выпускала охрана. Суеверные охранники рассказывали, что по ночам
Но все это уже не тревожило Леонида Ильича, потому что он умер. И когда гроб его опускали в яму за Мавзолеем и залпы тысячи орудий слились в протяжный вой, над Кремлем поднялись и заслонили небо тысячи перепуганных насмерть ворон. И многие крестились, полагая, что грядут страшные времена.
Так и кончилась длинная жизнь генсека, в которой никого он не спас. И никому не помог. Бедный.
А какая славная была эпоха! И как разом развалилась. Через год умер и злой гений Андропов, еще через год развалина Черненко. Все умерли. Ничего себе!
Страшила Мудрый
Чучело, чучело! Всех людей измучило!
Такого, как Сальвадор Дали, мир не видывал. Видывал философов, проживавших в бочке, юродивых, летавших с колоколен, слыхивал кликуш, предсказывавших бедствия и чудеса, разевал рот перед в пух и прах разодетыми франтами, но ничто так мир не прогибало. И такого, я думаю, мир никому не позволит больше никогда. Ему вот так хватило Дали.
Что же это было?
В былые дни поутру всякий раз мне попадался доктор наук дядя Валера, совершавший у подъезда свой моцион. «Знаешь, чем ты от меня отличаешься? — задирал меня дядя Валера. — Я дышу, расправив грудь, любуюсь на ножки весенних дам, а ты — дачник. Ты ходишь сутулый, мордой в землю и глазами шаришь, где бы спи…ть трубу».
Отомстила за меня его родная дочь: толстый домашний ребенок, как-то незаметно достигший пубертатного состояния. Вдруг среди бела дня оказался я окружен стайкой малолеток, разодетых, как японские горные ведьмы, и одна их них с абсолютно выбеленным лицом и огромным раскрашенным ртом (о господи! Это была дяди-Валерина дочь!) кинулась и повисла у меня на шее с победным криком: «Вован!» — показывая подругам, какой у нее, в отличие от них, дур и растерех, уже завелся Папашка. Совершив нарушение правил, счастливая вернулась к своим упавшим от ужаса и восхищения подругам, а я побрел дальше, растирая по лицу помаду и размышляя о том, что делает с детьми переходный возраст.
Теперь представьте, что в состоянии чего-то похожего наш ужасный Сальвадор находился непрерывно — с рождения до смерти.
Однажды великий советский Арам Хачатурян, сочинивший «Танец с саблями» (нынешние дети его знают, поскольку попал в мобильники), захотел, будучи во Франции, чего-нибудь растленного, ну, например, взглянуть на Дали, который в нашей стране был определен как буржуазная отрыжка. Которая на вопрос, например, о пролетариате надменно отвечала: «У меня нет знакомого с фамилией Пролетариат».
Хуже того. Эта жертва разложения время от времени выдавала нечто вроде: «Я хочу написать Ленина с ягодицей трехметровой длины, которую будет подпирать костыль. Для этого мне понадобится пять с половиной метров холста. На руках у него будет маленький мальчик — это буду я. Но он будет смотреть на меня людоедскими глазами, и я закричу: он хочет меня съесть!..» Это все он и изобразил. И выставил. И заявил: «Коммунизм неустанно деградирует. Судите сами: Маркс был необыкновенно волосат, Ленин носил бороду и усы, Сталин только усы, а у Хрущева и того нет!»
Ладно Ленин. Он и про Гитлера! «Гитлера я рассматривал как законченного мазохиста, одержимого навязчивой идеей развязать войну с тем, чтобы героически ее проиграть!» И что? А то: «Я буквально бредил Гитлером, который являлся мне в образе женщины. Я был зачарован мягкой пухлой спиной Гитлера, которую так ладно облегал неизменный тугой мундир. Мягкая податливость проступавшей под военным кителем гитлеровской плоти приводила меня в настоящий экстаз. И я сказал Гале:
— Принеси мне амбры, растворенной в лавандовом масле, и самых тонких кистей. Никакие краски не смогут насытить моей жажды, когда я начну изображать тот сверхпитательный бред, тот мистический и одновременно плотский экстаз, который охватит меня, едва я начну запечатлевать на холсте след гибкой кожаной бретельки, врезающейся в плоть Гитлера…»
Ну, больной человек! И как все больные, естественно, заявлял: «Мое отличие от сумасшедшего в том, что я-то — не сумасшедший!» Ха-ха! А прогнивший Запад радостно потирал ручки.
Вот на какую опасную гадость захотелось взглянуть Араму Ильичу. Эмигранты подсуетились, организовали. Увы, Дали о Хачатуряне услышал от них впервые, но вскоре Араму сообщили, что престарелый Дали (ему было под семьдесят) готов принять «человека из России» в своей Испании поутру. И Арам пустился. В какой-то Фигерас, с пересадками…
Он уже догадался, что западные умники считают гением не Хачатуряна, а Дали. Поэтому, про себя усмехаясь, но весь при параде, явился точно в назначенный час во дворец, где проживала отрыжка. Его ввели в огромный зал, и некоторое время он оглядывался, не понимая, где спрятан и откуда вывезут Ужасного Старца. И вдруг со страшной силой отовсюду загремел «Танец с саблями», двери распахнулись, и в зал влетел абсолютно голый старикашка с торчащими кверху усами и под музыку принялся бешено скакать, размахивая двумя саблями. На последних тактах он ускакал за двери, они захлопнулись, и ошарашенный Арам некоторое время чего-то ждал. Может, кофе.
Но вошел надутый дворецкий и на весь пустой зал гулко объявил, что аудиенция закончена.
Естественно, этот разложенец был сказочно богат. Более того, всем рассказывал, как он любит денежки. «Вот какой я нехороший! Полюбуйтесь на меня!»
Еще в тридцатые годы Андре Бретон склонность эту заметил и подобрал из букв имени и фамилии этого деньголюба анаграмму, вышло замечательно: «AVIDA DOLLARS» («Хочу долларов»). На что деньголюб высокомерно заметил, что вряд ли это можно считать крупной творческой удачей поэта, хотя, впрочем, его далианские честолюбивые намерения достаточно точно отражены. И даже стал подписываться этой позорной анаграммой. Утверждая, что у него страсть эта вовсе не от жадности, тут заложена идея. «Лучший способ не поступаться ничем ради денег — это иметь их самому. Тогда не будет надобности вставать под чьи-то знамена, служить кому-то или чему-то. Герой нигде не служит». Про Героя он вычитал у своего земляка, был такой каталонский философ Франсиско Пухольс, тот прямо резал: «Величайшая мечта человека в плане общественном есть священная свобода жить без необходимости работать». Кроме Пухольса, еще в детстве Дали начитался про умерших в дикой бедности Сервантеса и Христофора Колумба (этот вообще умер в тюрьме) и решил, что с ним такое безобразие не пройдет. И потому составил план, как напастий избежать. Вернее, планов было два: