Искусство и кофе
Шрифт:
— О, да, — ответила я, чувствуя, как озноб усиливается. Бр-р, ну и жуть — эти картины! Кофе куда лучше, теплее и ближе к живым. И, главное, понятнее. — Но, откровенно говоря, я уже запуталась в знаках и символах.
Мисс Дюмон улыбнулась.
— Понимаю. Их действительно много, но значения повторяются. Причастность к мистическим знаниям, к нечеловеческому роду; чародейство; непорочность и чистота; власть. Косвенные намеки имеются на параллели жизнь-смерть и блаженство-ужас… Если учесть, что действие картины разворачивается на перекрестке, и доминирующий
— «Человек Судьбы».
— Да. Тот, кто держит ее весы в руках. Собственно, название и является ключом, — немного смущенно подытожила мисс Дюмон. — Видите, все просто. Но сколько деталей придают глубину этой простоте! И так — почти в каждой картине Нингена.
Я вспомнила «Островитянку», висевшую в отцовском кабинете. Как-то не верилось, что и она напичкана символами так же. Детский рисунок, густые краски… или нет?
Поколебавшись немного, я решилась задать вопрос.
— Мисс Дюмон, а что же с моей «Островитянкой»? Что символизирует она?
— Расставание, одиночество, выбор долга в ущерб чувствам и сердцу, — пожала плечами она. Я поежилась. Интересно, знал ли отец о значении картины? Или ее покупка оказалась своеобразным пророчеством? — Цветы у ног островитянки, раковина на шнурке у нее на шее, одновременно солнце и луна в небе… Впрочем, не буду утомлять вас подробностями, — опомнилась мисс Дюмон и тут же, противореча себе, добавила: — Существует еще одна ниточка-связь между всеми «Островитянками». Но это больше легенда, чем действительно толкование символов… У каждой островитянки есть татуировка на левой ноге. Говорят, что если хитрым образом совместить все рисунки, то откроется тайная надпись или карта. Но это, думаю, всего лишь розыгрыш — слух, пущенный самим Нингеном. Я читала его переписку с дочерью, ни о каких картах, зашифрованных на картинах, и речи не шло. Хотя последние письма, отправленные незадолго до смерти, были посвящены именно «Островитянкам».
— Вы читали личную переписку Нингена? — поинтересовалась я.
— Да, ведь его дочь Эстер Бонне — моя троюродная сестра. Она живет в Марсовии… — начала было мисс Дюмон и осеклась. Я опустила взгляд, скрывая удивление. Вот так поворот! Однако мне следовало догадаться раньше о марсовийском происхождении мисс Дюмон. Хотя бы по фамилии. — Впрочем, неважно. Этих писем сейчас у меня уже нет, а мы с Эстер теперь находимся в слишком скверных отношениях, чтобы просить ее вновь переслать письма в Аксонию.
— Жаль, — светски откликнулась я и улыбнулась: — Было бы весьма познавательно прочитать, что же именно писал великий художник о той картине, что висит у меня в особняке. К слову, мисс Дюмон, — произнесла я в порыве вдохновения. — А что писал Нинген об «Островитянке у каноэ»? О картине, которая была украдена?
— Что писал? — мисс Дюмон растерялась. — Право же, это было давно, сейчас уже и не вспомню. Кажется, эта картину он написал последней. Кажется, она символизировала завершение. Завершение всего, возврат к началу. Да, да, не кажется — точно!
— Очень интересно, — чуть-чуть надавила я. — Знаете, вы разбудили во мне любопытство. Мисс Дюмон, а есть ли какие-нибудь труды по искусству, посвященные «Островитянкам» Нингена? Или хотя бы газетные публикации?
— Конечно, есть, но сразу так я вам не назову. Возможно, позже. Если вы все еще будете заинтересованы, — тут же пообещала она.
— Может, вы дадите мне адрес этой Эстер Бонне? — предложила я с улыбкой. — Не откажется же она ответить на маленькую просьбу скромной аксонской леди?
— Эстер Бонне не знает никаких языков, кроме марсо, — с сожалением покачала головою мисс Дюмон. — И крайне, крайне подозрительно относится к незнакомым людям. Она живет затворницей и во всем ищет подвох. Собственно, поэтому мы с ней сейчас и прекратили всякую переписку. Я устала слушать упреки в том, как плох мой марсо, и в том, что я использую ее, бедняжку Эстер, в своих целях… Леди Виржиния, мне тяжело говорить об Эстер. Можем мы оставить эту тему? — попросила вдруг Дюмон дрогнувшим голосом.
— Конечно. Простите меня, — я искренне принесла извинения и заверила мисс Дюмон в том, что больше не вернусь к неудобной теме.
Вместо этого мы все же обсудили реставрацию моей «Островитянки» и условились о встрече в самом ближайшем будущем — для определения условий договора, если я пожелаю его все-таки заключить с мисс Дюмон.
После ее отъезда день пошел своим чередом. Нужно было сперва повидаться с мистером Спенсером и обговорить некоторые текущие вопросы, затем отправиться в кофейню, а вечером непременно заняться деловой перепиской. В «Старое гнездо» меня отвез Лайзо — какие пешие прогулки в такую-то сырую погоду!
Ходить по улицам в дождь — не лучшее занятие. А вот размышлять о насущных проблемах, сидя в тепле и рассматривая сбегающие по стеклу ручейки — самое то.
Видимо, взгляд у меня был совсем не от мира сего, потому что Лайзо вскоре осторожно поинтересовался, о чем «таком тяжком» я задумалась.
— О мисс Дюмон, — ответила я совершенно честно. Рыжая леди из головы у меня не выходила, хотя минуло уже часа три с момента нашего расставания. Три очень, очень насыщенных делами часа. — Она так увлечена искусством… Но что-то в ней не то.
— Лгунья она, эта мисс Дюмон, — спокойно ответил Лайзо. — Вы уж простите, леди, но я подсмотрел немного за вами, чтоб не вышло чего нехорошего. Одним глазком буквально глянул.
— Неужели? — с весьма прозрачным намеком вздернула я бровь. Но Лайзо продолжил без малейших признаков раскаяния — как человек, уверенный в том, что поступил правильно:
— Даже верней сказать присмотрел — чтоб перед Эллисом не краснеть, если вдруг эта мисс Дюмон что-нибудь этакое выкинет. Ну, и послушал, о чем вы говорили. Так вот, зуб даю — лгала она, и много. А в конце самом, как о мисс Бонне речь зашла, сказала правду — и сама испугалась. И стала городить такую ерунду, в которую и сама ни на рейн не верила.