Искусство проклинать
Шрифт:
Злит буквально всё: забитая стоянка, снующие перед самым носом пешеходы, холод, суета, шум, и больше всего — постоянные соприкосновения с чужими людьми, толчки, тычки, подталкивания или заторы. Я не люблю базаров, очередей и беспардонного нахальства продавцов, готовых на всё, чтобы продать свой товар. Равнодушие магазинных мадонн бесит меня гораздо меньше, чем эти угодливые зазывания, готовые в любую минуту превратиться в гнев оскорблённого гения: Дорого? А в магазине дёшево? Вот в магазине и берите! И потом, уже вслед, долгие рассуждения с соседкой по прилавку о тяжёлой доле неприкаянной торгующей души.
Честное слово, можно расплакаться от этой
На рынке мы оказались часов около девяти, в самую толчею, но зато для этого не надо было вставать затемно. Мы неспешно прошлись по мясному ряду, купили курицу и говядину, перешли в молочный павильон. Дан терпеливо ждал, пока я выбирала сметану и творог, прислонившись к колонне в конце прилавка. Пакет с мясом у него промок, и я, переходя к сырным столам, жестом указала на красный мазок по джинсам возле колена.
— Ничего, смою. Домой вернёмся, сразу замочу и щёткой…
— Ещё больше не вывозись. Купи второй пакет. Да не здесь, Дан!.. Возле овощей бабуля стоит. В старой шубке, маленькая такая…
Он сразу догадался, чего я хочу, и пошёл к выходу обогащать бабулю, которая на перепродаже пакетов добавляла к своей пенсии какие-нибудь рублей тридцать — сорок, за один базарный день.
Я, расплатившись, шла за ним следом и не спешила окликать, наблюдая, как он шагал, выделяясь в толпе, красивый и ловкий, даже грациозный, совершенно особенный. На него оглядывались девчонки, а старая армянка, оторвавшись от весов, проводила долгим внимательным взглядом и грустно улыбнулась чему-то вдаль. Мужчины-торговцы, не смотрели ему в лицо, после уставившись вслед, а какой-то крутой в шикарном английском пальто молча посторонился. Дан купил пакет и старушка в шубке с радостной готовностью помогла ему переложить мясо. Он выпрямился, огляделся и сразу нашёл меня в толпе. Шагнул навстречу, забирая покупки.
— Я отнесу в машину. А теперь куда? Где тебя искать?
— Здесь, рядом. Я ещё витаминов наберу. Овощей, фруктов… Тебе чего хочется?
Я примирительно улыбнулась в ревнивый взгляд бабули с пакетами и она слегка оттаяла. Даже посоветовала, какой пакет выбрать, чтобы уложить помидоры и апельсины. Она окончательно подобрела, когда ко мне с улыбкой подошёл Маго, известный в городе своей почтительностью к старикам, независимо от их национальности и социального статуса.
— Тина, здравствуй! Вот уж кого не назовёшь ранней пташкой. Как это ты отважилась? Десятый час только…
— Грешно смеяться над совой в час жаворонка, Маго! Час совы ещё наступит! Но ты-то здесь откуда? И зачем? Вроде, этот рынок считается территорией Козыря? Говорят, краснодарцы…
— Уже можно не говорить. Тем более такой прекрасной и ужасно занятой женщине, как ты. Мимо тебя всё это должно проплывать… — он щёлкает пальцами, подбирая подходящий комплимент.
— Как цветок в проруби — опускаю я его с небес на землю и он смущённый моим неизящным сравнением, слегка морщится.
— … Не касаясь даже пыли под твоими ножками, я хотел сказать. И зачем ты встаёшь так рано, в час жаворонка, чтобы ехать в эту грубую атмосферу купли-продажи, когда тебе стоит только приказать — сами всё привезём, и в любое время, когда прикажешь.
— Ты хочешь сказать, что этот рынок теперь твой?
— Ну зачем мне рынок, Тина? Он общественный, городской… Зато теперь он уже не Козыря. Мы будем просто приглядывать за ним.
— Значит, всё уладилось? — радуюсь я.
— Да, только что… Козырь, конечно, недоволен. Зато довольны все остальные. Сразу два десятка вполне довольных людей. Можно, оказывается, разумно поговорить, и всё уладить. Знаешь, Тина, я всегда рад, когда разум берёт верх над гонором…
Мы стояли в нескольких метрах от мясного павильона, и Маго аккуратно отвёл меня под локоть в сторону, чтобы дать дорогу грузчикам, перевозившим тяжёлую тележку. Его мальчики остались чуть в стороне… Тут я и увидела ствол с глушителем, медленно высунувшийся из узкого прохода между забором и мясницкой.
— Маго, атас!
Одновременно с диким боевым выкриком моей глупой боевой юности, от которого чеканное лицо Маго, обычно невозмутимое, стало изменяться, я с силой оттолкнула его в сторону, прямо на лотки с апельсинами, и бросилась под прилавок, стараясь увлечь его за собой. Его всё-таки достало в левое плечо, и он прижал ладонь к ране. Мальчики Маго кинулись к проходу, стреляя на бегу. С той стороны тоже продолжали стрелять. Послышалась короткая автоматная очередь.
Дан, подлетевший откуда-то сзади прилавка, вытащил меня из толпы и прислонил к железной пивной бочке, навалившись сверху. По бочке застучали пули и пиво полилось в пробитые отверстия, заливая мне лицо. Он только вздрогнул и всё. Не забился, не вскрикнул, — только вздрогнул и потяжелел. Автоматная пуля пробила ему сердце, вырвав из куртки куски кожи и глубоко вдавив их в тело. По рынку бегали, стреляли. Наверное, вокруг стоял страшный шум. Я ничего не слышала. Я закрыла ему глаза и подержала пальцами ещё тёплые веки.
Торговки вокруг визжали и плакали. Какая-то старая женщина, в потрёпанной цигейке, с ворохом пакетов в руках, говорила мне слова, вытирая слёзы с морщинистых щёк. Я не понимала слов. Я её не слышала. Я её не знала, не помнила. Я сидела в грязной пивной луже, набухающей кровью, и держала голову Дана на коленях, не понимая ни слова из того, что мне пытался внушить худой очкарик в несвежем белом халате. Дана забрали у меня и уложили на носилки, прикрыв какой-то серой рванью. Я встала, и, цепляясь за асфальт сломанным каблуком, пошла следом, не отрывая взгляда от потемневшего кровавого мазка на бледно-синих джинсах возле колена. Два черноволосых парня удержали меня возле машины и я, не сопротивляясь, смотрела, как носилки поставили в «Уазик». Принесли ещё одни носилки, тоже закрытые.
— Нет! Не делайте этого! Не смейте! Нет!
Маго, в продырявленной куртке внакидку поверх бинтов и пожелтевшим обрезавшимся лицом, обхватил меня здоровой рукой.
— Тина! Так надо, Тина! Пожалуйста, успокойся! Успокойся, Тина! Прошу тебя… Умоляю!
— Я спокойна, Маго. Ты же видишь, я совершенно спокойна… — ответила я, не узнавая и не слыша собственного голоса: Я не хочу, чтобы на него ставили носилки. И пусть уберут эту грязную тряпку с его лица.
Он что-то быстро и резко сказал, и всё стало как надо. Я поехала с Даном. Я всю дорогу смотрела на его лицо, такое белое и совершенно безжизненное, такое красивое… Неживое.