Искусство речи на суде
Шрифт:
"А мисс Аллен?"
"Удивительно крепко спит мисс Аллен. Весь этот шум, этот страшный шум не может разбудить ее. Вся эта борьба, со всеми ее подробностями, возгласами, происходила тут, в нескольких шагах от нее, почти в самой ее комнате; дверь сначала была открыта, потом едва притворена; и она ничего не слыхала. Боже мой! Мария зовет на помощь! Бегите, бегите! О ужас! запирают дверь, эту дверь, которая всегда остается открытой; раздаются два голоса!.. Два голоса! Несчастная Мария! Ее оскорбляют, ее хотят убить! Бегите, стучитесь в дверь, зовите на помощь, кричите! Да кричите же, мисс Аллен!.."
"Ни звука!.."
Нетрудно представить себе впечатление слушателей при этих словах. То, чего не было, также может быть доказательством, и доказательством неотразимым.
Таковы некоторые из руководящих указаний в поисках истины; конечно, у каждого оратора найдутся и другие приемы этого рода.
Наряду с размышлениями о загадках дела, надо думать и о картинах, необходимых для речи. Эти картины создаются эпизодами самого дела. Но как быть, если в деле нет картинных эпизодов? Чего же проще? Надо сочинить их. Представьте себе виновников драмы и пострадавших от нее, их окружающих, родных и близких при встречах задолго до преступления, в разные дни после того, как оно было обнаружено, перед судом и после суда. Уясните себе их вероятные поступки, угрозы, обещания и попреки при этих встречах; рисуйте их сытыми и голодными, озлобленными и любящими. Подсудимый – разорившийся богач; перенеситесь с ним в утраченную роскошную обстановку; он создал себе состояние; верните его в былую нищету. Вы будете говорить о мошенничестве – возьмите встречу, где сказались дружба и лицемерие, доверие и ложь обманутого и обманщика; о поджоге – изобразите хозяина-поджигателя днем у его кассы за счетами и книгами и ночью у той же кассы с фителем и спичками в руках; в первую картину внесите все его расчеты о выгодах поджога; во второй сравните потревоженное и заботливо унесенное золото с жильцами соседних квартир, безмятежно спящими рядом с крадущимся пламенем…
Вы говорите об убийстве невесты – представьте обряд венчания, как рисовала его себе погибшая девушка или отец ее, и его горе над ее могилой… Идите из леса в город, из петербургских улиц в деревню, из барского особняка в кабак и в ночлежный дом, из уютного угла, согретого и освещенного домашними радостями, к тюремным воротам, где в зимнюю вьюгу, застыв от холода и отчаяния, стоят мать и дети, лишенные своего кормильца. Ищите в этих воображаемых и действительных сценах таких случайностей, которые в сочетании с теми или иными подробностями дела дали бы вам новые, эффектные картины.
Просмотрите речь С. А. Андреевского по делу Андреева, прочтите речь Цицерона "De Suppliciis" *(72) , и увидите, что достигается этим; ищите сами и вы изумитесь удаче ваших поисков.
Некий Ласточкин, заведовавший уличной продажей газет в Москве, растратил несколько тысяч рублей, данных ему разносчиками на ведение предприятия. Обвинитель сказал: "Я смотрел на этих людей, которые теперь протягивают вам руку за помощью, и думал, что раньше когда-то видел их. Я видел их на московских перекрестках и мостовых, в дождь и в холод, у подъезда московских ресторанов, в которых Ласточкин проживал с женщинами их трудовые деньги, заработанные ими не для себя, для их голодных детей и жен".
Отнюдь не следует думать, что характерные эпизоды можно брать только среди фактов, установленных на суде. Напротив того; это большею частью бывают именно такие эпизоды, которые недоступны взгляду следователя, присяжного и судьи, потому что они боятся света. Притом то, что присяжные слыхали и видали сами, уже и неинтересно для них. А если оратор сумеет показать им то, что от них хотят утаить, они охотно послушают его. Бывает разве в действительности, чтобы хозяин просил приказчика поджечь застрахованный товар в незастрахованном доме в присутствии своего домовладельца и местного полицейского пристава? Станет ли подпольный адвокат учить нанятого пропойцу его показаниям на суде в присутствии участкового товарища прокурора?
В Московском суде разбиралось дело об отставном рядовом гусарского полка Семенове, обвинявшемся по 1532 ст. Уложения. Он служил в качестве дворника у скромного чиновника-вдовца, семья которого состояла из старухи-матери, почти впавшей в детство, девушки-дочери и дальней родственницы, сорокалетней старой девы, слепой. Вполне сложившись физически, Марья И. в умственном отношении развивалась медленно; свидетели в один голос удостоверили, что в 14 лет она была совершенным ребенком; поведение ее на суде при передаче некоторых безобразных обстоятельств было так свободно, что эта непринужденность могла объясняться или невероятной развращенностью, или полной наивностью. Отец ее проводил на службе целые дни и возвращался домой поздно вечером; надзор за девушкой со стороны дряхлой старухи-бабки и слепой тетки был слабый. Ее увлекали фельетонные романы и страсть к театру; с другой стороны, она почти никогда не отлучалась из дому. Семенов, зная, что у девушки есть приданое, решил соблазнить ее, чтобы затем вынудить отца отдать ее за него замуж. Красивый и умный мужчина, он воспользовался благоприятными условиями, чтобы распалить воображение девушки рассказами о своей блестящей службе в гвардейском полку и картинами мнимой роскоши, ожидавшей ее после свадьбы; девушка сильно привязалась к нему и совершенно подчинилась его влиянию. Когда ее отец прогнал дворника за пьянство, она по первому требованию бежала к нему из родного дома. Семенов отвез ее в одну из подмосковных деревень и там, в ночлежном доме, лишил ее невинности. Затем, чтобы снять с себя ответственность за обольщение, он убедил ее в ту же ночь написать ему длинное письмо, в котором она якобы еще из дому умоляла его не покидать ее и взять с собою. Письмо это было переполнено самыми ласковыми обращениями и излияниями любви: "Милый, дорогой мой,– писала она,– я мучаюсь ужасно, я знаю, что ты уходишь, я боюсь, что ты не исполнишь своего обещания и не возьмешь меня с собою. Дорогой мой! Не брось меня здесь, я без тебя жить не могу, меня мучит тоска. Бери же, бери меня скорей…" и т. д.
Обвинитель прочел целиком все это письмо, оттеняя полной искренностью все нежные выражения, как бы забыв о назначении этих вымышленных признаний. Присяжные насторожились, один из членов суда встревоженно закачал головою; казалось, что товарищ прокурора намеренно губит дело. Он окончил чтение и, слегка понизив тон, заговорил голосом, отражавшим более глубокое волнение: "Вы знаете,– сказал он,– в какую минуту и для чего было написано это письмо. Девушка, никогда не покидавшая родительского крова, выросшая и воспитанная, как в монастырской келье, была брошена на грязную койку ночлежного дома, рядом с пьяницами и бродягами; в этом притоне, в то время, когда за стеною раздаются песни и ругательства ватаги воров и публичных женщин, грубый развратник внушает только что опозоренной им девушке письмо, которое должно снять с него вину за его возмутительный поступок. И что же? Стараясь всеми силами очернить себя, стремясь всячески подчеркнуть свое падение, ложно обвиняя себя в том, что она будто бы сама навязалась соблазнителю, эта девушка в каждой строке, в каждом слове выказывает свою нравственную чистоту, свою детски наивную любовь и полное подчинение своего ума и сердца развратителю".
Весь драматизм этого дела выражен этой яркой бытовой картиной и тонким психологическим штрихом.
Итак, и отдельные образы, и общие картины найдутся без труда. Как рисовать их? На тысячу ладов! Примерьте несколько раз, и без труда найдется нужный прием.
Если свидетель, бывший очевидцем известного происшествия, передает о нем в живом рассказе, то его показание следует оставить неприкосновенным. В исключительном случае оратор может повторить его дословно; но отнюдь нельзя пересказывать такого показания, как постоянно делают у нас; в этом пересказе описание уже теряет свою яркость.
Два подростка, двенадцати и четырнадцати лет, обвинялись в поджоге магазина с застрахованным товаром по подстрекательству владельца; оба сознались на судебном следствии, и один из них передал разговор их между собой, когда они остались на ночь в пустой лавке для исполнения хозяйского поручения.
– Васька!
– Что?
– Хозяин велел поджечь товар…
– Что ты врешь?
– Чего вру? Велел…
– Страшно…
– И мне страшно. Велел… и т. д.
Мальчик говорил отрывистым, испуганным шепотом, не глядя на присяжных. Он, видимо, переживал вновь свое состояние перед поджогом; казалось, и тут его колотила лихорадка. Обвинителю, конечно, оставалось только повторить это признание слово в слово. Если бы присяжные собственными глазами видели, как мальчики разложили тряпки, стружки, разлили керосин и подложили огонь, они не испытали бы того волнения, какое вызвал в них рассказ жалкого ребенка.
В большинстве случаев, однако, свидетели дают отрывочные и бесцветные объяснения, неудачные ответы, а не картины. Не всякому дано и не всякий обязан быть искусным рассказчиком; оратор обязан обладать этим нехитрым уменьем. Когда факты картинны сами по себе, их надо передать с полной непосредственностью, как можно проще; если в событии недостает красок, оратор должен найти их.
В маленькой усадьбе, на краю города, жила старуха с девушкой-прислугой и дворником. К ним пришел ночевать знакомый мужик; его поместили в дворницкой. Ночью он убил дворника и стал ломиться к женщинам; старуха в испуге металась по сеням, девушка ухватилась за расшатанную дверь и прижалась к косяку, чтобы удержать ее на запоре. Убийца разбил стеклянный верх двери, просунул руку в отверстие и, поймав несчастную за волосы, тянулся к ней с топором в другой руке. Обвинитель говорил это присяжным так, как написано здесь; он только понизил голос и под влиянием волнения говорил с расстановкой; но в зале прошел холод ужаса. Всякий искусственный прием мог бы только ослабить впечатление.