Искусство речи на суде
Шрифт:
Житейская психология
Обратимся ко второй задаче психологического исследования на суде.
В хвалебных рассуждениях о писаниях романистов до сих пор еще принято говорить о психологическом анализе, о чудесном проникновении в душевные изгибы и тайники. Ничего подобного не нужно для судебной речи. Просмотрите сборники лучших русских, французских и английских судебных ораторов; ни удивительных тонкостей, ни бесконечной глубины в их психологии вы не найдете. Она изумительна только своей простотой, своей наглядной правдивостью. Когда мы слушаем этих настоящих ораторов, мы в каждом слове узнаем самих себя, людей обыкновенных. В большинстве уголовных дел и нет психологических тонкостей. О чем приходится нам говорить? О любви, ревности и ненависти, о лицемерии и правдивости, о жестокости и доброте, о силе страстей человека и слабой воле его. Что же из всего этого может быть чуждо нам, чего не знаем мы по собственным наблюдениям над собою и над окружающими? Разве каждый из нас не различает чистоты сердца от расчетливых добродетелей, легкомыслия от нравственной распущенности, случайной
Во всей этой психологии нет ничего, что было бы выше понимания или недоступно наблюдению каждого из нас. Представьте себе, что драма произошла не между чуждыми вам людьми, а среди ваших близких знакомых; что вот Иван Иванович, который пять или десять лет живет на одной лестнице с вами и не мог, конечно, не знать о шалостях своей супруги, застрелил ее из той самой двустволки, которой вы так восхищались на тяге прошлой весной. В тот же вечер у себя за обедом вы рассуждаете об убийстве с вашей женою и приятелями. Каждый из собеседников высказывает свои соображения и догадки по поводу неожиданной развязки долгого романа. Выясняется, знал ли муж и почему мог не знать, как мог быть слепым или снисходительным; стало ли убийство неизбежным вследствие ревности мужа, или случайность толкнула жену под выстрел и т.п. Опытный оратор запомнит все такие мимоходом брошенные замечания, как драгоценнейшие указания для его обвинительной или защитительной речи. Все это простые мысли простых людей – те самые, которые нужны присяжным для уверенного и правильного решения дела.
Итак, человека и его преступление нетрудно понять. Но, все-таки, как решить эту немудреную задачу?
Мне хотелось уяснить себе, о чем надо говорить присяжным по делу Золотова. Я рассказал его двум старухам. Одна, прислуга, сказала: все-таки, у самого у него не хватило духу убить; другая, образованная женщина: сам не решился, а сколько народу погубил. Потом я спросил одного чиновника, как найти житейскую оценку преступления; он ответил вопросом: а что бы ты сам на его месте сделал? Таким образом, три вопроса дали мне три различных темы для нравственной оценки убийства. Насколько были они пригодны, об этом можно судить по тому, что каждая из них была затронута и обвинителем, и защитой на суде.
Мы часто говорим, что развязка такой-то повести или драмы неверна; это самый тяжкий и часто справедливый упрек писателю. Но судебный оратор, как я говорил, не рискует встретить такое обвинение: перед ним всегда готовая развязка. Ему вместе с тем заранее даны и многие из предыдущих сцен и глав романа, часто записанные с мельчайшими подробностями.
Почти во всяком crime passionnel *(84) можно, не будучи ни судьею, ни обвинителем, ни защитником, сказать, кто заслуживает больше сочувствия: преступник или жертва. В делах об истязаниях, о посягательствах на женскую честь, о злостном банкротстве правосудие общественное, конечно, вполне совпадает с правосудием судейским. Но в делах об убийствах, о покушениях на убийство случается нередко, что общественное сознание требует оправдания, нимало не справляясь о том, есть ли законные причины невменения. Заканчивая речь в защиту одного убийцы, С. А. Андреевский сказал: "По правде говоря, я не сомневаюсь, что вы со мною согласитесь". На первых шагах прокурорской службы мне пришлось обвинять одну глубоко несчастную женщину. После двенадцати лет зверских истязаний, перенесенных ею и ее детьми на глазах безучастного крестьянского мира, она задушила изверга-мужа. Мне до сих пор тяжело вспомнить свое участие в этом деле, несмотря на оправдательный приговор. Если присяжные обвинили бы эту измученную женщину, она была бы присуждена к каторге. Спросим себя по человечеству, было ли бы это справедливо, и поищем ответа у других людей, отличающихся от нас языком, историей и нравами.
В 1874 году на сессии в Честере разбиралось дело о женщине, убившей деспота-мужа. Он пришел домой пьяный и стал бить ее; она бросила в него отточенным ножом, и он тут же умер от раны. Присяжные признали ее виновной. Судья Брет, впоследствии лорд Эшер, сказал, что ему редко приходилось слыхать о таком зверском поведении, каким отличался убитый. "Справедливость на вашей стороне,– продолжал он, обращаясь к подсудимой,муж был виноват во многом перед вами. Не дай бог, чтобы я стал наказывать вас; ничего подобного я не сделаю; я не хочу даже, чтобы о вас был постановлен приговор; я не допущу, чтобы кто-либо мог сказать, что суд признал вас виновною в тяжком преступлении. Приговор может быть признан состоявшимся только по его оглашении; я не стану оглашать его. Я требую только, чтобы вы обязались явиться к выслушанию приговора, если бы суд вызвал вас. С божьей помощью никто вызывать вас не будет" *(85) .
Недавно петербургские присяжные оправдали девушку-работницу, которая зарезала также без умысла пьяницу и расточительницу мать. Все знали заранее, и обвинитель лучше всех, что обвинения быть не могло.
Но бывают и такие преступления по страсти или под предлогом страсти, когда оправдание – издевательство над убитым и над правосудием. Это – убийство невесты за отказ выйти замуж, убийство тунеядцем-мужем труженицы-жены, ушедшей работать в люди, убийство мужа развратницей женой, тяготящейся его надзором, и т. п. В этих крайних случаях, по моему убеждению, хорошую речь может сказать только тот из противников, на стороне которого предопределенная победа. Мне кажется, что это подтверждается сравнением речей обвинения и защиты по делу об убийстве статского советника Чихачова и по делу Емельянова. Но между этими крайностями встречаются и такие дела, где много виноваты оба: и преступник, и жертва и вместе с тем оба достойны сочувствия; всякий скажет про убийцу: я на его месте сделал бы то же самое – и прибавит: но, убив, ждал бы от суда справедливого возмездия. В таких делах у обоих ораторов благодарная задача, и таких дел бывает немало.
О мотиве
Каждое
Прочтите речи талантливого обвинителя и талантливого защитника по делу, не предрешенному заранее в своем исходе. Вы часто будете в недоумении, кто прав, кто ошибается. И чем внимательнее вы будете читать, тем яснее будет, что оба правы, каждый по-своему. Художник, который изобразил бы свою картину вверх ногами, создал бы нечто нелепое; но, бродя в горах, он мог бы рисовать одну и ту же цепь вершин с разных сторон, и, хотя ни один рисунок не был бы похож на другой, каждый из них был бы вполне верен природе. Не сходя с места, он мог бы писать один и тот же пейзаж в разное время дня, и утренние туманы на его картине были бы так же прекрасны и правдивы, как сияние полдня или румянец вечерней зари на снежных высотах. Так, в уголовном процессе обвинитель и защитник могут быть оба правы, потому что и преступник, и окружавшие его люди подчинялись в своих поступках не одному и не двум, а множеству разнообразных побуждений, и никто, и сами они не знают, с которым дольше боролся человек; еще и потому, что один говорит о зле преступления, другой – о несчастии преступника. "Я не могу допустить,– говорил Спасович по делу об убийстве Чихачова,– чтобы в одном человеке совмещались одновременно три намерения: намерение вызвать на дуэль, побить и, наконец, убить". Но, зная жизнь, мы не только допускаем возможность противоречивых движений в душе человека, но и уверенно говорим о них, предсказываем, строим на них свои расчеты, предполагая и то, и другое. А он? Он, может быть, меньше нашего понимает себя; еще менее знает, что сделает.
По каким побуждениям убил свою жену Позднышев? Что сделало его убийцей: ревность, ненависть, оскорбленное самолюбие? То, или другое, или третье? Едва ли; и то, и другое, и третье. Понял он себя только после суда.
Каждый день мы слышим от наших обвинителей: мотив есть душа, так сказать, animus преступления; через день слышим от защитников: не было мотива – нет преступника. Пусть так; но я все-таки скажу: не распространяйтесь о мотивах. Если вы дали присяжным верную характеристику подсудимого, простое сопоставление ее с обстоятельствами дела обнаружит и основной мотив: месть, нужду, половую страсть и второстепенные побуждения, увлекавшие человека в том же направлении. Пусть это "главная пружина и центр всего дела" – не теряйте на них лишнего времени. Нельзя, конечно, ограничиться только одним словом. Надо указать, из чего создался мотив, ибо во внешних причинах этих простых чувств бывает не менее разнообразия, чем в последующих преступных действиях человека. Прочтите несколько хороших речей и обратите внимание на то, в какой формуле предложен судьям или присяжным мотив преступления. Здесь волей-неволей приходится ограничиться общим указанием, ибо в каждом отдельном случае в эту формулу входят особенности данного дела, и, чтобы исчерпать предмет в пределах прошлого опыта, я был бы вынужден привести соответствующие места из каждой речи каждого сборника. Это дело читателя. Во избежание неясности я укажу только один пример, который мне кажется превосходным; беру его в одной из защитительных речей по известному делу об убийстве Петра Коновалова. В этом убийстве обвинялись: жена покойного Анна, подруга последней Павлова, жившая на ее счет, мать ее и их родственник Телегин. Надо было развязаться с мужем, который не хотел выдать жене отдельного паспорта. Была сделана последняя попытка: его щедро напоили, он обещал, и жена повела его в участок. Защитник Телегина говорил:
"В то время, когда Коновалов с женой отправлялся в участок, Павлова переживала тяжелые и тревожные минуты: не в ее интересах было, чтобы он дал отдельный вид своей жене. Она знала Ольгу (Анну Коновалову); – о, это капризное и неблагодарное существо! Павлова вспоминает те благодеяния, которые она ей оказала: не она ли ей указала на ее настоящее призвание, не она ли первая вывела ее на улицу? А между тем – о, эта Ольга! – получи она отдельный вид, ей никого уже больше не нужно, не нужно даже Павловой!.. А ведь счастье было так близко! Своим практическим умом Павлова понимала, что, убей она Коновалова, она убивает двух зайцев: во-первых, она устраняет человека, который всегда мог встать между нею и Коноваловой и между Коноваловой и улицей, а с другой стороны, убивая Коновалова с согласия Коноваловой, она этим самым связывает с собой эту женщину навсегда, на всю жизнь по самый гроб, вечной неразрывной тайной, тайной страшного преступления" *(86) .
Мотив, который оратор приписывает Павловой, называется обыкновенным словом – корысть, но опытный оратор не ограничился этим словом, а точно выразил присяжным, что именно заключало в себе это чувство Павловой.
Бывают дела, в которых никакие старания не могут обнаружить мотива преступления. В таких случаях надо уяснить себе два вопроса: а) или мотива вовсе не было; в таком случае подсудимый и не совершал преступления или совершил его в невменяемом состоянии; б) или он есть, но те, кто знает его, не хотят выдать тайны. В этом последнем случае длинные рассуждения могут быть только пустословием. Двое рабочих поссорились из-за какого-то пустяка; немного спустя один сказал другому: пойдем-ка сюда на расправу! – и всадил ему нож в сердце. Встретившись со мною через несколько дней по окончании сессии, один из присяжных жестоко упрекал и следователя, и судей. "Спрашивают, какая была рана, какой нож, мог ли раненый дойти до сарая; спрашивают о том, что для всех очевидно, а о том, что важно, что необходимо, никто и не думает: как мог человек ни с того ни с сего зарезать человека? И прокурор нам ничего не сказал о мотиве. Мы ужасно возмущались". Присяжные были по-своему правы, но ex nihilo nihil fit *(87) , и их собственные вопросы были так же безуспешны, как и незаметные для них попытки следователя разъяснить дело. В таких случаях прокурор может только сказать, что, скрывая настоящую причину преступления, виновный берет на себя всю ответственность за то, что сделал. Что касается двух первых случаев – предположение о невменяемости и сомнение в личности, то там спор идет уже не о мотиве преступления, а о фактах; длина или краткость рассуждений зависит не от оратора, а от обстоятельств дела.