Искусство уводить чужих жен
Шрифт:
А вы, уважаемый Филипп Юрьевич, две минутки поговорили, рюмочкой туда-сюда подвигали, и – все. То есть я уже Вальку-клеща люблю и не то что простил, а типа того, что сам прощения попрошу. М-минуту! – сказал он. – Не перебивать! У меня – рождение. Я еще наговорю. Значит, теперь Вальку любить! Значит, Вальку в убыток! А мне все по барабану, я, как дурак, радуюсь. Отлично! Но наши радости продолжаются. К Надьке Брасс три года… Замуж вышла назло мне. Мамаем стала. Ладно, думаю, все равно доберусь! Теперь приходит бесценный гость – это вы, Филипп Юрьевич, бесценный гость – и я уже счастлив, потому что Надька с вас глаз не сводит. В голове не помещается! Выходит,
Рубаху на груди Вертихвостова прохватило потом, кой-где ткань прилипла к телу, и стало видно, какой он здоровенный парень.
– Филипп Юрьевич, – отчетливо и трезво сказал Сергей, – вы что, про каждого что-нибудь знаете? Вот так вот, наведете на человека чертово свое гудение, и готово – уже знаете.
– Сергей, – сказал очумевший Гордеев, – что за бред, какое гудение? – Но тут же сообразил, что это его пустота, его великая пауза и в самом деле накрыла своим прозрачным колпаком то ли все застолье, то ли одного Вертихвостова.
– Из меня, извините за выражение – прет! – проговорил Вертихвостов яростно. – Вам, понятно, все равно, а я свои подробности берегу. А что вас в кухню увел и распинаюсь тут, так это исключительно, чтобы не разорвало. Вы, кстати, не можете это как-нибудь выключить?
Дивясь себе, Филипп сосредоточился. Пауза полнилась голосами. То соединяясь в хоре, то разделяясь, они выводили что-то бессловесное, и он, ужаснувшись внезапному знанию, ощутил, что его прекрасные купола исчезнут не раньше, чем оборвется этот хоровой дивертисмент.
– Послушайте, – сказал Филипп, – мне кажется, я здесь ни при чем. То есть, почти ни при чем. Уймите вы свои откровенности! Ну, хоть пойте «В лесу родилась елочка», и, глядишь, оно от вас отстанет.
«Господи, воля твоя! – поразился Филипп, глядя на внезапно исказившееся лицо Вертихвостова. – А он ведь и в самом деле скармливает моей пустоте какой-нибудь бред!»
Вертихвостов тряхнул головой, плечи его напряглись, он зажмурился изо всех сил и вдруг вздохнул прерывисто, как человек, вырвавшийся из толкучки. В тот же миг из комнаты послышался взрыв голосов. Исход Вертихвостова из пустоты был если и не понят, то уж замечен несомненно.
– Блин! – сказал он, освободившись, и тут же нацелил на Филиппа указательный палец, как будто успел сообразить что-то для Гордеева важное. – Даю совет. – «Нахал! – неспешно подумал Филипп. – Вот нахал, так уж нахал». – «Устраивайте свои сеансы без Наденьки Брасс. У Наденьки подробностей… многовато. Они вас расстроят. А то смотрите, если угодно, я с ней заранее песенку разучу. По вашей методике».
– Что вам нужно? – спросил Филипп.
– Да вас, вас мне нужно, Филипп Юрьевич! Я хочу писать у вас диплом, я хочу, чтобы вы были моим научным руководителем. У кого аспиранты быстрей всех защищаются? У Гордеева. У кого аспирантов никто не обижает? У Гордеева. А я все думал: отчего да почему? А оно вот оно! Вот оно отчего. Вот оно почему.
Удивления достойно было не то, что Филипп слушал Вертихвостова. Своему терпению Филипп Гордеев изумлялся уже не раз. Дивно было то, что и пустота, его сверкающая, гулкая пустота принимала эту мешанину. Стыдно признаться, он ее к Вертихвостову – ревновал!
– А как же твои подробности? – от великой досады и омерзения Филипп перешел на «ты», но Вертихвостов то ли ничего не заметил, то ли полагал, что так оно теперь и следует.
– В том и прикол. К Надежде не подойду. Значит, никаких подробностей. А что касается остального – воздержусь, пока мы друг к дружке привыкнем. – И ведь хихикнул! То есть настоящего, полнозвучного хихиканья не испустил, спохватился, но пакостное трепыхание воздуха у губ не удержал. И тут Филипп ясно ощутил, как пустота оставила его. Звуки, долетавшие из комнаты, стали яснее, Таврический же сад за окном напротив – поблек. Точно запылился.
– Я бы выпил водки, – сказал Филипп. Вертихвостов был так в себе уверен, что подмигнул и добыл откуда-то виски. От виски Филиппа разобрала удаль.
– Интенция ясна, – сказал он, дерзко наливая себе вторую дозу. – Но вот в чем штука: я не боюсь того, что вы называете подробностями. Можете напускать их на меня отарами, стадами, ордами, косяками, – он вынул бутылку из вертихвостовской руки. – Пардон, пардон! – Снова налил. – Ваш ирландский самогон – это что-то особенное. – И выпил. – Как это ни прискорбно, будем считать, что виски на меня вы потратили зря. Знаете, мой не в меру бойкий друг, у меня в жизни есть только одна подробность, которой я опасаюсь. Это я, я сам! А виски уберите, я за себя не ручаюсь. И это будет поистине грустная подробность. Но – для вас.
В комнате вечерина была в разгаре. Кто-то пел, и его не то чтобы слушали, но оставляли место негромкому пению. Точно так же две пары танцевали, не задевая ни людей, ни мебели, и разговор, не тихий, не громкий, оплетал кружок собеседников. Никто и не заметил отсутствия новорожденного и его незваного гостя. Филипп подумал, что он и в самом деле зря поддался на уговоры Нади, что человеку, погруженному в мысли о близком убийстве, о своем соучастии в этом убийстве (Да! О соучастии! И не хрен заламывать руки.), нечего таскаться по пирам и балам. Но тут одна из парочек распалась, и за их спинами он увидел Надежду. Она сидела в углу дивана и смотрела на Филиппа так, словно от первого до последнего слова присутствовала при домогательствах Вертихвостова. Филипп сказал:
– Пойдем танцевать.
Они дождались медленной музыки, и началось томительное движение на месте. Потом музыка сменилась, а они все так же переступали, потом она сменилась еще раз, и Надя сказала, что мобильники нужно снять.
– Они стукаются и мешают.
Она сняла у себя с шеи пестросплетенную петлю с мобильничком, сняла ременную удавку с Филиппа, и они продолжали покоиться в общем гуле и в музыке, которая все-таки пробивалась где-то с краю.
Спустя пять или шесть танцев в комнате появился Вертихвостов, и так он был спокоен, что Филиппу стало нестерпимо жалко и его, и себя, и Соню, всплывшую вдруг в сознании. И позже, когда все теснились на балконе, посвечивая друг на друга раскаленными остриями сигарет, сердце его свело такой тоской, что он с минуту примеривался, и выходило, что броситься вниз очень даже возможно. Никто бы не успел помешать. А этаж был хоть и невысокий, но старинных пропорций, а потому достаточный. Но тут же рядом оказалась Надя, и сердце не то чтобы развеселилось, а, пожалуй, забилось ровнее.
Мадам Мамай набросила Филиппу на шею мобильник. Ладони сухие, как ящеричная спинка, скользнули по шее, и от осторожного движения ее рук Филипп развеселился окончательно.
– Уже пора, – сказала Надя, и Филипп немедленно согласился. Они спустились на улицу, и тут Надежда направила события твердой рукой.
– Мы поспорим в другой раз, – сказала она, распахивая перед Филиппом дверцу авто. – Мы поспорим, когда вы будете провожать меня. Спокойной ночи, Филипп Юрьевич.
Она качнула ладонью у приоткрытого стекла и исчезла, точно и не было ее.