Искусство жить на сцене
Шрифт:
В этом новом своем состоянии актер видит, что партнер его чем-то обеспокоен, к чему-то тревожно прислушивается и чего-то ждет. Так как актер посмотрел на это без всяких сомнений и критики, ему передалось беспокойство, и он отчетливо уловил: есть какая-то опасность! Сам испугался, сжался... ждет. И опять утверждающий голос педагога: «Так, так, верно!.. хорошо!» — значит, верно, что страшно; верно, что надо быть готовым ко всему катастрофическому; верно, что так думаю, так чувствую и так действую...
И от всего вместе, а главным образом от своей собственной физической и психической реакции возникает чувство, что страшно, что сейчас что-то будет... А в это время шум самолета... вот он — над головой!.. С голого тополя порывом ветра сорвало последние листья... Сосед смотрит пристально и тревожно — что-то важное сейчас скажет мне...
Как будто другая жизнь, другие люди. И сам уж я другой — из этой новой, появившейся жизни...
Вот в общих чертах тот «сдвиг», который происходит в психике актера.
Все начинается от восприятия окружающих его действительных и конкретных фактов жизни, но, под влиянием задания и оттого, что на мгновение останавливается критика и контроль,— происходит «сдвиг»: подлинные реальные вещи и люди наделяются еще и воображаемыми свойствами и проявлениями, подлинная жизнь перемешивается с воображаемой.
В этом «сдвиге» все и дело. «Сдвиг» длится одно мгновение: актер воспринял,— и в тот же миг произошла реакция (страшно, беспокойно и пр.). В один миг воображаемое стало действительностью и захватило актера: что-то «показалось», что-то «представилось».
Теперь дело только в том, чтобы не пугаться этого «сдвига», а отдаться ему. Поддержка режиссера как раз и помогает утвердиться в этом новом состоянии.
Но, как бы отчетливо ни «показалось», я, актер, чувствую где-то в глубине моего сознания, что все это нереально: война, бомбардировка. Страшно... а на самом-то деле ничего этого ведь нет. И тем охотнее, не рискуя ничем, я бросаюсь в эти воображаемые треволнения.
Мгновениями и даже десятками секунд я могу совершенно забываться и как будто полностью отдаваться этому новому, создавшемуся в моем воображении миру. А он со, своей стороны влияет на меня так, что и я все больше и больше становлюсь человеком из этого мира.
Однако, отдаваясь этой новой жизни, я в то же время не теряю способности следить за собой.
При поверхностном наблюдении все это кажется каким-то раздвоением нашего сознания — одна часть живет одной жизнью, другая следит за ней и управляет ею. Или каким-то раздвоением нашего бытия — мы живем сразу двумя жизнями: одна — воображаемая, другая — подлинная и наблюдающая за первой.
Для процесса творческого переживания актера это единовременное соприсутствие двух как бы совсем чуждых друг другу проявлений его сложного актерского «я»: с одной стороны, обыкновенного его личного, повседневного «я», с другой — творчески созданной личности, с ее качествами, способностями и всей ее жизнью,— это соприсутствие и сосуществование совершенно обязательно.
И теперь, когда мы знаем, что для творческого процесса неизбежна эта двойственная жизнь, сразу сами собой решаются многие из вопросов. Некоторые из них даже не решаются, а просто не возникают. Начиная с того — надо ли переживать на сцене или только изображать жизнь?..
Можно ли играть лично себя
Теперь, вооруженные этими новыми данными, приступим к дальнейшему изучению вопроса о том, можно ли играть какую-нибудь роль лично от себя.
На этюд вызываются две девушки и им предлагается такой текст:
— Скажи, пожалуйста, а папа уже знает обо всех этих твоих неприятностях с брошкой?
— Думаю, что знает.
— И что же он?
— Боюсь и думать... Избегает смотреть на меня, говорить со мной... А сам мрачный-мрачный.
— А как нам называть друг друга? — спрашивает одна из участниц.— Без имени как-то неудобно.
— Как хотите. Возьмите сами любое имя.
— Ну, хорошо.
При повторении текста они добавили еще и имена: Зина и Соня.
Начали этюд. Но едва одна задала свой вопрос: «Скажи, пожалуйста, Соня, а папа уже знает обо всех этих твоих неприятностях с брошкой?» — другая что-то замялась, в ней произошла какая-то борьба, и наконец она, как видно, через силу, совсем того не желая, заставила сказать себя: «Думаю, что знает».
На второй вопрос: «И что же он?» — Соня едва процедила слова, какие ей полагались, и тут же обратилась к преподавателю:
— Почему-то очень скверное самочувствие, никогда такого не бывало... и слова нейдут с языка... какие-то чужие, ненужные...
Поискали-поискали причину — нет ее. Все как будто верно.
— Да вас как зовут на самом-то деле? — наконец спрашивает преподаватель.
— Соня. Так и зовут Соня.
— Ну вот, все и дело в этом. Вы как спросили ее,— обращается дальше преподаватель к Зине,— как Соню Звягину, или вам она представилась кем-то другим?
— Пожалуй, как Звягину. Я всегда зову ее Соней — и тут так она для меня Соней и осталась.
— И ее, Соню Звягину, вы и спросили насчет брошки?
— Да.
— А вы, Соня, поняли, что она обратилась лично к вам?
— Да, я так и поняла. Ах, знаю, тут-то вот и произошла путаница. Она обращается ко мне, к Соне, и вдруг спрашивает о каких-то моих неприятностях с брошкой... У меня нет никакой брошки, и папы нет...
— А если бы в тексте этюда было другое имя, и она обратилась бы к вам, как к какой-нибудь Вере или Кате?..
— Тогда было бы легче, тогда и брошка бы появилась и папа. А так — откуда же?
— Что же, значит, тут все дело только в одном имени? В одном только слове: Соня?