Исландский рыбак
Шрифт:
Он выложил все перед бедной старушкой – у нее помутнело в глазах, тело охватила дрожь. Она узнала два письма из тех, что Го писала ей для внука, – они вернулись нераспечатанными… Так уже было двадцать лет назад, когда погиб ее сын Пьер: письма вернулись из Китая к начальнику Бюро учета, и тот ей их отдал…
Помощник принялся читать менторским тоном:
– Моан, Жан Мари Сильвестр, состоящий на учете в Пемполе, лист двести тринадцать, регистрационный номер две тысячи девяносто один, скончавшийся на борту «Бьен-Хоа» четырнадцатого…
– Как?.. Что с ним случилось, мой добрый господин?..
– Скончался!.. Он скончался, – повторил помощник. Бог мой, он, конечно, был не злой, этот помощник, и если говорил таким резким тоном, то скорее по неразумию маленького ущербного существа. Видя, что она не понимает, он повторил по-бретонски:
– Марв эо!..
– Марв эо!.. (Он умер!..)
Она повторила за ним старчески дрожащим голосом – слова прозвучали безразлично, будто слабое надтреснутое эхо.
Она уже наполовину догадывалась, и догадка вызывала у нее только дрожь; теперь, когда все выяснилось окончательно, горе еще не тронуло ее. Ее способность страдать с возрастом, и в особенности в последнюю зиму, притупилась. Боль уже не приходила сразу. В тот момент что-то опрокинулось в ее голове, и эта смерть уже перепуталась с другими – ведь она потеряла стольких сыновей!.. Ей понадобилось какое-то время, чтобы осознать, что это была ее последняя родная душа, ее обожаемый внук, тот, в ком была вся ее жизнь, тот, о ком были все ее молитвы, с ним были связаны все ее чаяния и мысли, уже затемненные мрачным приближением беспомощной старости.
Еще она почувствовала стыд оттого, что выказала свое отчаяние перед этим маленьким, внушавшим ей отвращение господином: разве так сообщают старухе о смерти внука?.. Она стояла оцепенев перед столом служащего, и только старые, потрескавшиеся от работы пальцы теребили бахрому коричневой шали.
Как далеко она от дома!.. Боже, нужно еще проделать весь обратный путь, проделать благопристойно, до самого порога крытого соломой жилища, у себя она поспешит закрыться – точно раненый зверь, который забивается в нору, чтобы там умереть…
Ей, как наследнице, дали перевод на получение тридцати франков, вырученных от продажи вещей Сильвестра, затем письма, свидетельства и коробочку, где находилась медаль. Неловким движением расслабленных пальцев она взяла все это и, не найдя карманов, переложила в другую руку.
По Пемполю она шла быстро, ни на кого не глядя, подавшись корпусом вперед, точно готовая упасть; в ушах шумело, она спешила из последних сил, словно старая машина, которую пустили в последний раз на полной скорости, не боясь поломать рессоры.
На третьем километре пути ее, обессилевшую, совсем согнуло; порой она спотыкалась о какой-нибудь камень, и это болью отдавалось в голове. Она торопилась добраться до дома, боясь, что упадет и ее подберут, понесут…
«Старая Ивонна пьяна!»
Мальчишки бежали за ней следом. На окраине Плубазланека, где вдоль дороги стоит много домов, она упала, но нашла силы подняться и заковыляла по дороге, опираясь на палку.
«Старая Ивонна пьяна!»
Бесстыдники мальчишки смеялись, стоя неподалеку. Чепец на ее голове сбился набок.
В глубине души не все они были злыми, и, увидев искаженное гримасой старческого отчаяния лицо Ивонны, некоторые обескураженно отворачивались, не смея продолжать насмехаться.
Придя к себе и закрыв дверь, она выпустила наружу душивший ее горестный крик и рухнула на пол в углу, припав головой к стене. Чепец сполз ей на глаза, и она отшвырнула его, предмет былой заботы. Ее единственное выходное платье было все в грязи, из-под головной повязки выбился тонкий пучок желто-белых волос, довершивший картину неряшливой нищеты…
Го, придя вечером к бабушке Ивонне, нашла ее растрепанной, с бессильно опущенными руками и искаженным лицом; прислонив голову к камню, она, точно малый ребенок, жалобно пищала: «и-и-и», поскольку почти не могла плакать: у старух уже нет слез в иссохших глазах.
– Мой внучек умер!
Она бросила ей письма, бумаги, медаль.
Го пробежала глазами бумаги и, убедившись, что это правда, опустилась на колени и принялась молиться.
Обе женщины так и оставались вместе, ничего не говоря друг другу, пока длились июньские сумерки – долгие в Бретани и нескончаемые в Исландии. Каминный сверчок, приносящий счастье, все же исполнял для них свою еле слышную песенку. Желтый вечерний свет лился в окошко хижины, где когда-то жила угасшая ныне семья Моанов…
Наконец Го сказала:
– Добрая моя бабушка, я буду жить с вами. Принесу свою кровать и все, что осталось у меня из вещей. Я буду беречь вас, буду за вами ухаживать, вы не будете одиноки…
Она оплакивала своего юного друга Сильвестра, но в печали своей невольно возвращалась в мыслях к другому человеку, ушедшему в море на большую ловлю.
Янну сообщат о гибели Сильвестра, морские охотники должны вскоре уйти в плавание. Станет ли он его оплакивать?.. Наверное, станет, ведь он любил его… Плача сама, она много думала об этом, то негодуя на жестокосердного парня, то смягчаясь при мысли о нем, о той боли, которую он тоже испытает и которая как бы сблизит их. Словом, сердце ее не знало покоя…
…Бледным августовским вечером письмо с сообщением о гибели Сильвестра наконец-то прибыло на борт «Марии». Это случилось после целого дня тяжелой работы, когда смертельно уставший Янн спускался вниз, чтобы поужинать и лечь спать. Он прочел письмо отяжелевшими, просящими сна глазами, в полутемном углу, при желтом свете маленькой лампы. В первый момент рыбак стоял, словно оглушенный, не понимая, что произошло. Гордый и скрытный, в особенности когда дело касалось чувств, он молча спрятал письмо на груди, под тельником, как водится у моряков.
Он не смог сесть с другими за стол и, никому ничего не объясняя, бросился на койку. Сон пришел мгновенно. Янну приснился мертвый Сильвестр, его похороны…
Около полуночи, пребывая в том особом состоянии, когда моряки во сне осознают время и чувствуют приближение минуты, когда придут их будить для вахты, он вновь увидел похороны друга. «Это мне только снится, – подумал Янн, – скоро меня разбудят – и все исчезнет».
Но когда тяжелая рука легла на него и чей-то голос проговорил: «Гаос! Вставай, смена!» – он почувствовал возле груди легкое шуршание бумаги, еле слышные жуткие звуки, удостоверяющие реальность смерти. Ах да, письмо!.. Значит, это правда. Теперь впечатление было острым и мучительным. Не успев окончательно стряхнуть с себя сон, он быстро встал на ноги, стукнувшись лбом о балку.