Испанский дневник
Шрифт:
Эта неудача очень тяжела, но воспринимается не так прискорбно, как это могло казаться раньше. Для разгрома Франко под Мадридом время, видно, еще не пришло, а с приходом пополнений оборона города, пусть пока пассивная, но жестокая оборона, становится более верным делом.
Как и в предыдущие дни, в два часа пополудни над городом появились «Юнкерсы» в сопровождении своих истребителей. Миаха покраснел от злости, он ударил пухлым своим кулаком по обеденному столу.
– Когда они завтракают?! И сами не едят, и другим не дают. Прошу вас не вставать из-за стола.
Впрочем, он сам соблазнился и побежал с салфеткой на шее на балкон, когда ему сказали, что бой идет над самым зданием военного министерства.
«Юнкерсы»
Куча сопровождающих и зевак хлынула внутрь здания. Я вышел на лестницу – по ее широким ступеням наполовину вели, наполовину несли вверх атлетического молодого человека с гримасой боли на лице; он обхватил руками живот, как если бы у него лопнул пояс и падали брюки.
Это вовсе не был фашистский летчик. Это был – я узнал его с первого взгляда – капитан Антонио, командир истребительного отряда «курносых».
Почему его так волокут? Он очень бледен, спотыкается, плохо видит перед собой. В большой комнате, где работает Рохо со своими помощниками, он рушится на диван, чуть не сломав его могучим телом.
– Антонио, это ты прыгнул с парашютом? Тебя атаковали?
Он тяжело дышит.
– Дай мне воды. У меня прострелен живот.
– Антонио!
– Это сумасшедший дом какой-то! Почему они стреляют в своих? Дай мне воды тотчас же! У меня огонь в животе. Много пуль в кишках. Дай воды, и тогда я расскажу, как было.
– Антонио, не надо рассказывать. Нельзя пить, если рана в животе. Сейчас тебя положат, отвезут в «Палас».
– Скорее в госпиталь и немножко воды! Надо потушить огонь от пуль. Не теряйся, пожалуйста, из виду! Шесть штук гадов на меня напали. Я пошел под облака, и вдруг сразу шесть «Хейнкелей» – со всех сторон, все на меня! Очень прошу, не теряйся из виду!
– Я не потеряюсь из виду. Я с тобой поеду в «Палас». Это госпиталь. Я там же и живу, рядом с тобой. Антонио. милый, не разговаривай, я тебе запрещаю!
Вся комната слушает в ужасе. Зачем раненого республиканского летчика притащили сюда, почему не в лазарет? Начинается галдеж, все взаимно обвиняют друг друга. Все сходятся на том, что во всем виноват приказ Миахи. Велено было им привезти летчика сюда, вот и привезли. Но приказ был основан на ложной информации, на том, что с парашютом сбросился летчик-фашист. Нужно ли было идиотски или провокационно выполнять приказ, основанный на ложной информации? Все сходятся на том, что исполнять не надо было. Никто не зовет санитаров и носилки. Все сходятся на том, что надо позвать санитара и носилки. Антонио начинает сползать с дивана, веки его опускаются. Наконец вот санитары и носилки. Антонио берут, весьма неловко, с дивана, кладут на носилки, кладут вкось. Одного санитара толкнули, он выпустил ручку, Антонио грохнулся на пол. Все кричат от ужаса и боли, один только Антонио не кричит. Его опять берут, опять кладут, мы спускаемся к санитарной карете, едем до «Паласа» только три минуты. Его несут в операционную. Здесь толчея, курят, груды грязной ваты, неубранные пальцы рук, ступни и еще какая-то непонятная часть тела, похожая на колено, лежат в большом тазу, дожидаясь санитарки; на стене висит плакат с танцующей парой: «Проводите лето в Сантандере». Антонио
Через два часа доктор Гомесулья пришел сказать, что Антонио уже оперирован, лежит рядом в комнате, зовет и нервничает. Из кишечника извлечены четыре пули, еще две оставлены во внутренних органах, извлекать их очень опасно. Все дело в том, чтобы раненый был совершенно неподвижен, иначе начнется перитонит – и тогда все кончено. У летчика, видимо, богатырское здоровье, у него есть шансы спастись, если только будет обеспечена полная неподвижность его в постели. Но он очень беспокоен. Он нервничает и зовет. Он хочет что-то объяснить.
Я пошел к Антонио. Он и в самом деле очень нервничает. Прежде всего я, должен взять листок бумаги и записать его рапорт.
– Понимаешь, документа нет. Надо составить документ…
– На кой тебе документ? Ты дрался, мужественно, героически дрался, ранен, поправляешься – о документах другие позаботятся.
– Нельзя без документа. В аэродромном журнале записано, когда мы вылетали по тревоге. Пожалуйста, эту дату возьми и подставь в рапорт. Я-то помню точно – пятнадцать сорок восемь, – но ты сверь с журналом, ведь это же документ!
– Ты хочешь сказать: тринадцать сорок восемь? В пятнадцать сорок восемь тебя уже оперировали…
– Постой, постой! Я ведь помню точно – вчера, в пятнадцать сорок восемь, в пятнадцать…
– Не вчера, а сегодня, – ведь бой-то был сегодня, три часа тому назад!
Он встревожился:
– Сегодня?! Разве сегодня?! Что же это, у меня память отшибло? Ты шутишь! Разве сегодня был бой? Какое же сегодня число?
– Сегодня. Ты был под наркозом. Все это неважно. Главное – не двигаться, поправляться.
Он очень подавлен, что спутал дни.
– В мозгу-то у меня ничего нет? Ты мне скажи прямо.
– Ничего у тебя в мозгу нет, голова садовая! Лежи смирно.
– А с ребятками что? Целы ребятки?
– Больше, чем целы. Твои ребятки сбили пять машин, да ты одну, – итого шесть.
– Ну что за орлы! Ах, ребятки, милые! Они ведь у меня молодые, ребятки мои, я шестерых послал на «Юнкерсы», а сам с двумя, поопытнее которые, стал удерживать боем истребителей… Мы хорошо с шестеркой подрались. Сбили каждый по одному гаду… Вдруг нижу, товарищ с правой стороны исчез и все фашисты тоже. Ясно, пошли под облака. Тревожусь за молодежь. Мировые ребята, да ведь еще не совсем опытные. Пикирую… Я ведь ничего не путаю? Ты мне скажи.
– Ты ничего не путаешь. Молчи, пожалуйста. Тебе нельзя говорить.
– Я тревожусь за молодежь. Пикирую… И тут сразу опять шесть «Хейнкелей», другие, со всех сторон, как псы, все на меня! Не успел разобраться – мне сразу перерезали пулеметной струей левое крыло и элероны. Пошел в штопор. Время от времени пробую выравнивать машину мотором – ничего не выходит. Понимаешь, ничего не выходит. Понимаешь?!
– Понимаю, Молчи, милый, потом расскажешь.
– Понимаешь? Машину жалко. А ничего не выходит. Машин у нас мало, понимаешь? Тогда я отстегнулся, ногами толкнул машину и прыгнул. Прыгнул и соображаю: ветер на юг, в сторону фашистов, поэтому надо падать быстрее, затяжным прыжком… Метрах в четырехстах раскрыл парашют, опускаюсь на улицу, не знаю, на чью… Какие-нибудь двадцать метров решат мою судьбу. Ты понимаешь? Ты можешь себе представить, что я думал в это время?.. И вдобавок начинают стрелять с земли – не то по самолетам, не то по мне. И опять неизвестно, кто стреляет. И вот сразу что-то загорелось в животе. Может быть, сдуру кто-нибудь даже с нашей стороны стрелял… Но никому не говори. Мои ребята ни в коем случае знать этого не должны. Это для их политико-морального состояния бесполезно знать. Такие ошибки могут быть, они не показательны. На таких ошибках летно-подъемный состав воспитывать не нужно. Понимаешь? Ты об этом деле молчи.