Испанский дневник
Шрифт:
«Считаю момент абсолютно неподходящим для опубликования твоей книги. Пламенно прошу затормозить издание до разговора в Мадриде. Письмо следует. Иеф Ласт».
Эрбар срочно вернулся в Париж, с целью «сделать все, чтобы спасти Андре Жида от его безумия» Сегодня я узнал, что книга все-таки вышла. «Безумия» в этом я не чувствую, здесь видны совсем другие причины.
К Сориа пришел прощаться Де ла Прэ, специальный корреспондент «Пари суар», молодой, элегантный француз. Он объяснил, что уезжает, потому что газета перестала печатать его статьи, считая их слишком коммунистическими. Никогда он не считал себя ни коммунистом, ни близким к коммунизму. Он просто вел себя как честный журналист, ежедневно передавал материал о том, как фашистские летчики убивают беззащитных женщин и детей. В конце концов, ведь для информации его послали, не для чего другого! Материал не печатается, и он
7 декабря
Город прочно изменил облик. Прежде всего, он перестал быть столицей. Для этого достаточно было уехать из Мадрида только трем тысячам человек. Оставшийся миллион стал жить по-другому. Мадрид никогда не был промышленным городом. Его богатая и веселая жизнь всегда вращалась вокруг государственного центра, при республике – вокруг правительства. Чиновничество, парламент и политические группы, интеллигенция, академические, газетные, литературные круги, банки, коммерсанты, пенсионеры, приезжие из провинции – все это жило, управляя страной, хозяйничая, наставляя и поучая провинцию. Мадридские рабочие – большей частью строители, коммунальники и печатники.
Двенадцать министерств перебрались в Валенсию, они взяли с собой в общем немного людей и бумаг. Но все, что осталось, начало работать на холостом ходу или совсем остановилось. Громадные правительственные здания заколочены, или в них перебрались, занимая десятую долю площади, областные учреждения, конторы, штабы. При огромных архивах остались старые, слепые смотрители. В городе появились тысячи пустых квартир, оберегаемых бедными родственницами уехавших хозяев или слугами, потихоньку продающими хозяйские вещи.
На дверях наклеены грамоты, в которых пространно описываются заслуги перед отечеством отсутствующих обитателей квартир.
Мадридская улица получила демократический, простонародный характер. Тротуары занял дружинник милиции, его пригородная подруга. Солдаты разгуливают по четверо-пятеро в ряд, обнявшись, распевая песни. Они разглядывают магазинные витрины, в которых среди скудных товаров выставлен картонный печатный плакатик: «Это предприятие предано режиму»… Они подолгу роются в книжных грудах на тележках букинистов, здесь навалены Лопе де Вега и Александр Дюма, Антон Чехов и Валье Инклан, «Декамерон», «Тарас Бульба», «Открытие Западной Индии», «Расчеты железобетонных конструкций», «Белая и черная магия». Вот лежит в пестрой обложке Рамон Сендер, «Мадрид – Москва». Книжка раскрывается на шестьдесят первой странице, там сказано: «Спектакль в Большом театре поражает своей монументальностью. Декорации, игра, музыка и политика. Да, в красоте цветов и оттенков «Петрушки» есть политика!.. Представление кончается около одиннадцати часов. У театра ожидает около дюжины огромных комфортабельных автобусов, какие в Мадриде служат для богатых туристов. Несколько сот рабочих выходят из театра, весело рассаживаются в автобусах и едут в свои районы. Я сажусь в трамвай, который за десять копеек довезет меня наверх, почти до самой площади со статуей Пушкина, – там поблизости я живу. Город оживлен и не утихает почти всю ночь. Москва не спит, она работает и живет круглые сутки…»
Дружинники перебирают книги на лотках, не знают, какую именно забрать с собой в окопы. Очень много эротической литературы, ее всегда плодили без конца в Испании. Крохотные карманные брошюрки с похабными рисуночками и толстые тома подозрительных профессоров: «Полное описание всех, известных науке и обществу, древних и современных способов покорения женской души, испробованных и проверенных виднейшими кавалерами всех веков и народов». Молодой кастилец с походной фляжкой у пояса, нахмурившись, переворачивает соблазнительную книгу. Она стоит десять песет. За десять песет – весь тысячелетний опыт любви! Накрашенная девица настойчиво цыкает ему. Прислонившись к стене, она скрестила ноги; у нее крутые икры в черном шелку, а лицо старухи; показывает рукой в перчатке: «Пять!» Солдатик колеблется, затем он тихо оставляет научный труд о любви и уходит с женщиной.
У входов в кинотеатры – огромные очереди. Хунта обороны установила очень низкие входные цены, кино и театры переполнены, они работают с трех до девяти часов вечера. Показывают большей частью старые картины, – откуда здесь, в осажденном, покинутом Мадриде, взять новые! Появились афиши. «В ближайшие дни смотрите новый русский, подлинно антифашистский фильм «Юность Максима». Вчера вечером во время киносеанса в театре «Гойя» налетели бомбардировщики. Картина оборвалась, в зале было темно, горели только дежурные
Тут же, на перекрестке, а кромешной тьме, прохожие окружают слепого музыканта, бросают ему в шляпу медь, предлагают играть «Интернационал». Он играет, и толпа вокруг него поет. Не какая-нибудь организация, или военная часть, или общество, – просто толпа на темной улице Мадрида хором поет «Интернационал» и «Молодую гвардию».
В Мадриде голодно. Рынки почти пусты, хотя спекуляции особой не чувствуется. Торговцы, особенно мелкие, стараются показать понимание гражданского долга, они распродают свои убогие запасы, не повышая цен и в возможно большее количество рук. В кофейнях первую чашку кофе (это теперь уже не совсем кофе, но называется кофе) подают с сахаром (это не совсем сахар, а щепотка коричневой сахарной крупы в крохотном бумажном пакетике), вторую чашку – с извинениями – без сахара, третью – с еще большими извинениями совсем не подают. Буфетчик считает делом чести обслужить хотя и меньшими порциями, но большее количество посетителей. Хуже всего с табаком.
У меня завелся новый друг и помощник. Зовут его Ксавер. Испанец, бледный, круглолицый, с огромными глазами и с еще большими синими кругами под глазами. Ему девять лет, но он, не шутя, хороший помощник. К шести часам вечера, к моему возвращению в город, он каждый день обходит все редакции вечерних газет и привозит первые экземпляры, прямо с ротационной машины. Сдает уже вышедшие газеты и докладывает, ясно, толково, кратко, почему опоздали остальные. В «Кларидад» цензура вычеркнула три заголовка, и их срезают со стереотипа. «Информасионес» еще не вернулась в собственную типографию после взрыва, а в чужой типографии ее задерживают. «Эральдо де Мадрид» ждет тока, там в типографии темно до чертиков…
Но это лишь побочное занятие Ксавера. Через минуту его выкрики разносятся по всем этажам и коридорам огромного отеля-лазарета. Стремительно врывается он в номера-палаты и продает газеты. Даже дверь в операционный зал для него не закрыта – госпитальные порядки здесь аховые; покосившись на хирургический стол и врачей в белых шлемах, он молча кладет газету на подоконник. Если Ксавер пропустил какую-либо палату, раненые зовут его стонами; торопливо извинившись, он кладет вечерку на ночной столик и сгребает медные монеты в кожаный кошель. Остаток газет он продает на улице, оглядываясь на небо, прислушиваясь, не гудят ли моторы «Юнкерсов».
Ксавер сдает выручку отцу, сердитому, голодному и иногда пьяному сапожнику из Санта-Олалья. Пьет отец с горя – пришлось с огромной семьей бежать в Мадрид от фашистов, а теперь власти хотят эвакуировать семью и из Мадрида. Работы нет, в беженской столовой кормят худо, войне конца не видно…
Разругавшись с отцом, Ксавер считает свой хлопотный день оконченным; возвращается ко мне в комнату. Гордый мальчик почти никогда не принимает еды – ни хлеба, ни консервов, ни яблока. Но он любит сидеть в кресле у электрической печки; такая холодная зима, и нигде не топят. Подперши лицо маленьким смуглым кулаком, он сначала продолжительно сидит без движения, закрыв глаза, как усталая хозяйка после целого дня возни на рынке, в кухне, с детьми. Потом немножко отходит и тогда вынимает из кармана драной курточки свою собственную газету. Это крохотное, скверно отпечатанное издание на восьми страничках, выходит оно в Барселоне и называется «Ха-ха!»