Испанский дневник
Шрифт:
«Потери: 1 убитый, 1 раненый. Вчера вечером наша часть атаковала и захватила участок окопов противника шириной в 200 метров. До рассвета участок укреплен против контратаки, создано пулеметное гнездо. Атака была проведена без единого выстрела до приближения к окопам, показала энтузиазм и храбрость. В бою отличился сержант пехоты Бартоломео Тур, он представлен к повышению в лейтенанты. У противника захвачены боеприпасы, одеяла, лопаты и прочий шанцевый инструмент. В связи с удачной ночной вылазкой настроение бойцов и командиров сильно улучшилось». На одном секторе заведя в траншеях целое большое хозяйство, культпросвет, школы ликвидации неграмотности, кино. В блиндажах стоят ученические парты, глобусы, классные доски. Мне кажется, это чересчур. Такие вещи надо делать подальше в тылу. Бригада слишком приросла всем этим имуществом к своему участку, она будет неохотно сменяться или неохотно уступать свое добро другой части. Самое худшее, если она вздумает таскать все это за собой. Обрастание бойца и воинской части имуществом в военной обстановке – порядочное зло. Эмилио Хименес, боец, крестьянин из Эстремадуры, имеет при себе здесь,
23 декабря
– А после войны что ты будешь делать?
Этот вопрос заставляет каждого сначала насторожиться, а потом глубоко задуматься.
Нет, не много людей в нашей траншее хотят остаться военными после войны. Только разбить фашистов, выгнать немцев и итальянцев, а потом Хуан Фернандес хочет опять быть служащим на таможне в Сан-Себастьяне, Валентино Лопес – опять открыть свой газетный киоск в Валенсии, а Эмилио Хименес – опять пахать свою твердую, скупую землю в Эстремадуре. Конечно, каждый при этом делает поправку – эта война должна изменить жизнь, если не целиком, то – во многом. Выгнать навсегда взяточников, реакционеров из таможенного ведомства; крупных спекулянтов, фашистов не будет больше в Валенсии, и заносчивый дворянин не будет больше измываться над Эмилио Хименесом. Что касается юноши Пако Доминго, то вместо ответа на мой вопрос приятели нескромно приподымают в ответ с головы Пако милиционную шапочку. На затылке у Пако тихонько курчавится косичка тореадора. Она слегка подстрижена, чтобы не торчать наружу, но не отрезана совсем. Если нужно, такая косичка, может отрасти в две недели. Если нужно! Конечно, нужно. Мятежники оборвали успехи Пако Доминго в самом разгаре. Он уже весьма интересно отправил на тот свет пятьдесят быков. О нем благосклонно заговорили самые строгие быкобойные рецензенты, – тетрадку с газетными вырезками он хранит тут же в окопах. Пако убеждает меня в необходимости тотчас же после войны национализировать все испанские питомники боевых быков. И потом – нельзя ли организовать гастроли торреро в России? В Испании сезон боев кончается в октябре – вот на зиму можно было бы поехать в Москву… Я представляю себе Доминго в валенках, поражающего на льду стадиона «Динамо» лучшего племенного производителя Скотоводт-реста, и мне становится страшно. Стоит ли разочаровывать столь решительного Пако, колебать его стройные планы? Нет, не стоит.
Но рядом с этими людьми, которые взяли в руки оружие только на время, чтобы отразить фашистское нашествие, – в окопах у Мадрида формируются и новые профессионалы-военные, ядро республиканской кадровой армии. Каменщик Анхел Бланка отлично дрался в Университетском городке. Под градом пуль он вытащил из боя тело убитого мятежниками немца-антифашиста, чтобы не дать его на поругание врагу. Теперь он здесь, уже сержант, он ведет солдат во всех вылазках и атаках, был ранен, его направляют скоро в военную школу, и единственное, к чему он теперь стремится, это к военному образованию, к военной профессии. У капитана Ариса очень боевой вид, энергичное, волевое лицо под стальным шлемом, командирский, властный стиль, большой авторитет в части. Но он и не нюхал старой испанской армии. Пять месяцев назад он мирно учительствовал в астурийской деревушке, войнами занимался только по учебнику истории. Теперь это настоящий офицер, он мечтает об академии, но не педагогической, а военной.
– Тем более что моя учительская карьера в корне подрезана: у меня в подчинении, как дружинник милиции, состоит директор отдела начальной школы министерства просвещения. Мы с ним совершенно испортили отношения.
Директор стоит тут же, он мрачно штопает себе носок и подтверждает:
– Попадется он мне потом в министерстве – отплачу за все обиды!
24 декабря
«Трое суток не смолкала буря. Трепало так, что писать было невозможно. Наш фрегат «Северный орел» – за Гибралтаром. Он без руля, с частью оборванных парусов, уносится течением к юго-западу. Куда прибьемся, что будет с нами? Ночь. Ветер стих, волны улегаются. Сижу в каюте и пишу. Что успею записать из виденного и испытанного, засмолю в бутылке и брошу в море. А вас, нашедших, молю отправить по надписи. Боже вседержитель! Дай памяти, умудри, облегчи болящую, истерзанную сомнениями душу. Я – моряк Павел Евстафьевич Концов, офицер флота ее величества всероссийской императрицы Екатерины II, пять лет тому назад, божьим изволением, удостоился особого отличия в битве при знаменитой Чесме… И мне, смиренному, удалось в то время, в темноте, с кораблями Януария, лично бросить во врага первый каленый брандскугель. От брандскугеля, попавшего в пороховую камеру, вспыхнул и взлетел на воздух адмиральский турецкий корабль, а от наспевших брандеров загорелся и весь неприятельский флот…»
Раскрытая книга в синем переплете лежит на коленях, плотные листы чуть желтоватой книги, сочинения Григория Петровича Данилевского, том второй, «Княжна Тараканова», издание шестое, дополненное, с портретом автора, отпечатано в Санкт-Петербурге, на Васильевском острове, в типографии Стасюлевича. Рядом с книгой, на камне-бруске, вынутом из мостовой, – плитка шоколада «Сюшар», медная зажигалка с длинным желтым хвостом-фитилем, гроздь винограда, завернутая в газету «Эль соль», и заморская редкость – коробка папирос «Казбек». На коробке статный горец скачет на резвом коне, перед ним синие тени на снежных кавказских вершинах, более высоких, более спокойных, чем эти, перед глазами, белые склоны Гвадаррамы.
Сегодня вроде праздника – сочельник. Нет, в этом нет ничего церковного. Религиозный смысл праздника
Книгу Григория Данилевского дала мне его дочь, Александра Григорьевна, генеральша Родригес. Романтический дух передался потомству автора «Княжны Таракановой» и «Мировича». Александра Данилевская пустилась в странствия по Европе, забралась за Пиренеи, и здесь в нее, в харьковскую красавицу, влюбился испанский офицер. Она вышла замуж, осталась на всю жизнь в чужой, незнакомой стране, но дала обет – детей воспитывать хоть наполовину русскими. С огромным терпением и любовью занималась она с двумя своими девочками, обучила их чтению, письму, затем литературе, создала в доме маленькую русскую библиотеку и декламировала с дочерьми хором русские стихи, на удивление и простодушный восторг добряка Родригеса. Он был, как говорят, человеком левых убеждений, обожал семью, умер после долгой болезни несколько лет назад. Мамаша Родригес явилась однажды в «Палас», красивая седая женщина. Дочери Юлия и Лена совсем испанского облика, они предложили служить всеми силами и знаниями дружбе Советского Союза с их новой родиной. Момент был самый критический, враг подходил к Мадриду, их усадили в машину с корреспондентами «Комсомольской правды», эвакуировали в Аликанте, затем они начали работать переводчицами при торгпредстве. Библиотека с «Княжной Таракановой», с былинами, с Тютчевым оказалась неоценимым подспорьем в долгие окопные часы под Мадридом.
Командование отдало рождественский приказ – оно поздравляет, но рекомендует в сочельник особенно не прохлаждаться. Фашисты перенесли – в который раз! – очередную дату вступления в столицу на день Рождества Христова. Генерал Франко посетил вчера район Боадилья дель Монте. Всякие могут быть сюрпризы.
На передовых линиях удвоили посты и сторожевые охранения. То там, то здесь настороженно гремит выстрел, пулемет дает короткую очередь. А все-таки приятно попраздновать, приятно посидеть вот так, ничего не делая, в выемке окопа, на подостланном одеяле, курить и лакомиться. Кто-то еще принес брусочек отличного сыра, с него вкусно срезаются тонкие янтарные ломтики. Каждые пять-десять минут можно попробовать винограду, или сыру, или шоколаду, или затянуться папиросой. А особенно книжка кстати: «Бравый, смуглый красавец француз, командир шхуны, не замедлил оправдать имя великодушной нации, к коей он принадлежит. Узнав во мне русского моряка, он взглянул на меня, помолчал и тихо спросил: «Не Концов ли вы?» – «Почему вы так думаете?» – спросил я в тревоге. «О, я бы желал, – ответил он, – чтобы это было так! Храброго Концова мы все жалели и справлялись о нем… Я был бы счастлив, если бы мог ему служить…»
Сумерки быстро, по-зимнему опускаются на позиции и сразу меняют обстановку. Тонут во тьме остов сгоревшего броневика и четыре трупа вокруг него. Они лежат вот уже пятнадцать дней между линиями, на «ничьей земле»; взять их нельзя, потому что обе стороны пристрелялись к этому месту. Затихают пулеметы, и усиливается огонь артиллерии. Разрывы грохочут то позади, на мадридских улицах, то совсем рядом. С обеих линий часто взлетают осветительные ракеты – против внезапной вылазки. У противника мы вдруг замечаем сигнальный, мигающий огонек. Он заменяет дневных махальщиков, которые по старинке корректируют стрельбу. Республиканская артиллерия уже перешла на телефон. По огоньку стреляют, и он исчезает.
Вдруг разгорается отчаянная пальба из пулеметов и винтовок. Неизвестно, кто ее начал. Понесли раненого, он кричит: «Дайте записку от капитана в лазарет, чтобы мне не резали ногу, иначе я не поеду!»
Постепенно суматоха утихает.
К девяти приносят ужин. Это священные часы покоя и перемирия. Во время обеда и ужина в Испании не воюют. Особенно в рождественскую ночь!
Республиканские части кормятся гораздо лучше, чем мятежники, оторванные от своих тылов. У дружинников – мясо, рис, горячие супы. У мятежников – изо дня в день холодные бобы, рубленые помидоры. Это служит постоянной темой разговоров в обоих лагерях. Придя в хорошее настроение от ужина, бойцы вытаскивают самодельный жестяной рупор и начинают звать своих противников закусить. Они расхваливают жареную баранину, вкусную подливку и апельсиновое повидло. С той стороны довольно миролюбиво отвечают: «Врете!» Правительственная авиация разбросала по всей линии фронта приглашения приходить на рождество в республиканские окопы. Перебежчикам обещается отличный ужин и сто песет за винтовку. Перебежчиков все прибавляется. Но верховное командование приказом предупредило об особой бдительности в рождественскую ночь; фашисты могут явиться к ужину и без приглашения.
В закрытом блиндаже при свете огарка играют на гитаре. Бенито Варгас, молодой батрак из Андалусии, пляшет фанданго. Огромными башмаками на дощечке патронного ящика он отбивает чечетку, а пальцами выщелкивает не хуже, чем кастаньетами. От топота Бенито колышется пламя свечи, бегают черные тени; я вспоминаю другое фанданго, на площадке севильского выставочного парка, – белые костюмы американских туристов, звонкую медь духового оркестра, военного губернатора генерала Кабанельяса и его липкий взгляд, прикованный к длинным шелковым ногам танцовщиц… На днях старый лицемер заявил в Бургосе, что Испания должна на двенадцать лет отдать себя посту и молитве, чтобы отмолить грехи Народного фронта. Единственный грех Народного фронта – именно в том, что недоглядел вовремя за генералами Кабанельясами и дал им время поджечь мирный испанский дом. Но ничего, мы еще увидим Испанию в цветах, в песнях и танцах, в бурном, страстном ликовании победившего народа. Мы знаем страну – в борьбе за свою свободу она иногда казалась голодной, ледяной пустыней. «Разруха» была привычным, повседневным словом. Кто помнит сейчас это слово в Советской стране?