Испанский садовник
Шрифт:
— Мы просим Божьей милости ко всем грешникам… и особенно, мое дорогое дитя… мы просим милости к твоей матери.
Минуту спустя Николас уже лежал в большой кордовской кровати с отделанным желтой тисненой кожей и увенчанным медными набалдашниками изголовьем. Консул помедлил, с некоторой неловкостью глядя на почти исчезнувшую под большим парчовым покрывалом фигурку.
— Да, мой мальчик… ты слишком устал. Читать сегодня не будем?
У Николаса от слабости кружилась голова, веки — фиолетовые тени на бледном личике — тянул вниз непреодолимый сон. Но, зная, какое значение отец придает заключительной части
Поколебавшись (совсем недолго), консул уступил своим привычкам, от которых неудержимая любовь к ребенку призывала его отказаться. Зайдя на минутку в свою спальню, он вернулся с увесистым томом «Орнитологии» Акермана, уселся на край мягкой кровати и надел очки в роговой оправе.
— Как ты помнишь, Николас, в последний вечер в Арвиле мы обсуждали интереснейшую тему — птицы Южной Африки. Сегодня мы прочтем совсем немного, чтобы не было перерыва в занятиях. — Он полистал книгу. — Итак, мы остановились здесь, — и, прочистив горло, начал читать:
«Страусы, род Struthio, — самые крупные из ныне живущих птиц. Они характеризуются наличием двух пальцев на ногах и отсутствием киля у грудной кости. Самец может достигать семи футов в высоту (2,14 м), и весить до 300 фунтов (136 кг). На песчаных равнинах и открытых местах страусы очень хорошо бегают, но загнанные в угол могут быть очень опасны. Птицы славятся своим великолепным оперением. Самцы проявляют особую заботу о потомстве…»
Глава 2
На следующий день консул встал рано и точно ко времени отбыл в офис. У Николаса же, к сожалению, ночь прошла неспокойно. Сквозь овладевшее им оцепенение проносились, причудливо сплетаясь, детали поездки и скрежет паровозных колес, шум прибоя и, непонятно почему, темная бесстрастная фигура дворецкого. И, хотя утром температура была нормальной, отец, обеспокоенный избыточным румянцем на щеках сына, настоял, чтобы тот остался в постели; но, разумеется, пообещал к обеду вернуться и решить, можно ли ему встать.
Николас расстроился. Вот если бы ему позволили хотя бы просто полежать в этом чудесном саду! Но он был послушным ребенком, хорошо осведомленным о всех своих недугах, и успел привыкнуть к регулярным измерениям температуры и пульса, предписанным профессором Галеви, равно как и к неусыпной заботе отца, которую принимал со своеобразно-сдержанной благодарностью.
Принесла завтрак запыхавшаяся от подъема по лестнице, но не утратившая радушия Магдалина. Черные глаза почти спрятались в складках пухлых смуглых щек, а белый шарф, обмотанный вокруг головы, и металлические серьги в виде колец делали её похожей на цыганку. Благодаря урокам отца, Николас неплохо говорил по-испански — а кроме того, он рано овладел французским и итальянским — но Магдалина тараторила на каком-то диалекте, видимо, каталонском, и они плохо понимали друг друга. Уперев руки в бока, она стояла, глядя на него с нескрываемым крестьянским любопытством; заметив это, мальчик решил ей немного подыграть: захлопав длинными ресницами, он заглотнул воздух, и утробно заурчал. Она хохотнула и, покачав головой, вышла.
Завтрак был привычным, но довольно вкусным: яйца всмятку, хрустящие галеты с сотовым медом и стакан кипяченого козьего молока; очевидно отец успел дать поварихе указания. Николас ел медленно, и, благодаря приобретенному опыту, не уронил на простыню ни единой крошки. Затем он соскочил с кровати
Впрочем, не такое уж безмолвное. Звуки донеслись с нижнего этажа — неприятные, будто там ссорились — перепалка с последующим громким стуком, в котором Николас угадал захлопнувшуюся дверь кухни. Затем до него донесся приглушенный шепот, звуки неспешной уборки, из столовой внизу послышались шаги и потянуло запахом крепкого табака. Пытаясь выстроить четкую картину происходящего, Николас был застигнут врасплох и даже испуган внезапно открывшейся дверью. Обернувшись, он увидел Гарсиа, взирающего на него с видом заговорщика.
От неожиданности краска бросилась мальчику в лицо. Необъяснимое недоверие к дворецкому, которое он испытал накануне вечером, будто с самого начала почувствовал в нем врага, вернулось с удвоенной силой, когда тот возник на пороге.
— Могу я забрать поднос? — Гарсиа говорил вкрадчиво, с подчеркнутой учтивостью, но горящая сигарета в желтых от никотина пальцах выдавала его притворство.
— Да, пожалуйста… Спасибо! — запинаясь ответил Николас слабым голосом.
Дворецкий не сдвинулся с места, лишь обнажил зубы, что при общей неподвижности его черт должно было, вероятно, означать улыбку.
— Не бойтесь меня, — мягко сказал он. — Я хорошо лажу с детьми. В одном доме их было семеро. Младшая девочка любила сидеть у меня на колене. Потом она умерла.
Николас судорожно вздохнул. Дворецкий, не сводя с мальчика глаз, рассеянно поднес к губам коричневую сигарету и глубоко затянулся.
— Когда-нибудь я вам о ней расскажу. У нас может получиться интересный разговор. Я многое повидал. Много грустного и страшного. Много невероятного. Мир полон дураков. А меня ничем не проймешь, ровным счетом ничем.
— Что вы хотите этим сказать? — выдохнул Николас.
Гарсиа равнодушно пожал плечами.
— Потом поймете. Я был солдатом. Офицером. Я видел, как людей избивают, пытают, убивают. Но мы поговорим об этом в другой раз. Скажите, а где ваша мама?
Николас побледнел. Вопрос, заданный с небрежностью, маскирующей дерзость, заново разбередил самые сокровенные раны в его съежившейся душе. От испуга он чуть не ответил: «Она умерла». Ведь сколько раз отец со скорбью говорил, что для них обоих она всё равно что умерла. И только вчерашняя вечерняя молитва о её прощении не позволила уподобить забвение могиле. Но солгать ему не позволил природный инстинкт, основанный не столько на неискушенности, сколько на странном предчувствии: если он солжет этому человеку, то раз и навсегда будет перед ним беззащитен. Тогда ему не спастись.