Испанский сон
Шрифт:
Любимая! Конечно же, Ваше письмо опечалило меня, но так и должно быть — мы должны не только радоваться, но иногда и печалиться вместе. А иначе — как Вы иногда пишете — неинтересно…
В отношении гомосексуализма я понимаю Вас, может быть, больше, чем Вы думаете; чувство, посетившее Вас в то время, как Вы посещали секс-шоп, знакомо мне — я испытал его еще в начале текущего десятилетия. Я расскажу все по порядку… но чуть позже; сейчас я лишь хочу заметить, что любовь женщин (друг к другу, я имею в виду) и любовь мужчин — это разные вещи. Любовь женщин в самом деле непознаваема посторонними; если отвлечься от весьма массовых, но и весьма поверхностных красивых картинок, то все, что мы, посторонние, знаем о ней — это лишь чужие возвышенные слова. Даже Библия, кажется, обходит этот предмет стороной, будто вовсе не желая давать ему моральной оценки; чему же в таком случае должен верить непосвященный, как не любой из многочисленных древних и сегодняшних од? В противоположность этому, мужская любовь — недвусмысленно осужденный грех и позор; из тяги к свободе личности я бы и рад презреть эти сакральные предписания… но в жизни, увы, не все так просто.
В связи с этим — тот самый печальный, бесхитростный случай, который произошел совсем близко от меня; теперь уж Вы можете поверить, что он подействовал на меня гораздо сильнее массы вычурных, изысканных сценариев и биографий. Я никогда не касался с Вами своей профессии — не изменю этой традиции и сейчас; достаточным будет лишь сказать, что в то время, уже ставшее достоянием истории, я был занят в проекте по продвижению на наш рынок некоторых товаров шведского производства. Это была приятная работа — а для меня еще и первый цивилизованный проект за всю мою карьеру нового времени. Можно сказать, я учился на этом рафинированном проекте. Шведские изделия всегда очень высокого качества… высокая деловая культура… приятные люди…
С одним из них — назовем его Свен — я сблизился неформально. Он проводил в Москве больше времени, чем в Стокгольме; мы частенько ужинали вдвоем и подолгу беседовали; ни одну тему мы не обошли стороной. Естественно, зашел разговор и о женщинах… точнее, о сексе: как Вы уже наверняка догадались, женщинам в наших разговорах места не было. Я без особого смущения — к тому времени мы уже были достаточно близки — рассказал Свену о своей ориентации (то есть, ориентации на свои руки); он отнесся к этому с полным пониманием, как истинный швед. И в ответ поведал мне свою ситуацию; то обстоятельство, что в ней участвовали трое мужчин, было едва ли не единственным, отличающим ее от превеликого множества таких же любовных треугольников.
Стороны этого треугольника любили друг друга по кругу. Свен любил Эрика, Эрик любил Нильса, Нильс любил Свена. Каждый из них был несчастен и остро ощущал несчастье других. Свен был несчастен оттого, что его возлюбленный Эрик не отвечал ему взаимностью, еще более несчастен из-за страданий Эрика по Нильсу, и еще немного несчастен из-за того, что не мог ответить на чувство Нильса, так как сердце его было занято другим. Точно так же страдали Эрик и Нильс; как видите, страдания этих троих взаимно усиливались — впрочем, любому порядочному треугольнику, вероятно, свойствен сей феномен. Свен выбрал себе работу, чтобы уменьшить свои страдания. Он неизменно приезжал в Москву подавленный, тихий; находясь в Москве, он погружался в другой мир и как бы отвлекался от горестей, оживал, начинал ходить на спортивные матчи… но потом любовь пересиливала, и он снова ехал в Стокгольм. Эти движения его души походили на маятник.
Но любой маятник в конце концов останавливается; когда-то должен был наступить кризис. И он наступил. Как-то весной, очередной раз приехав в Москву, Свен поразил меня своим жизнерадостным видом; счастье буквально выплескивалось из него и даже слегка перепадало окружающим. Сгорая от любопытства, я увлек его в туалет, но он лишь нежно поцеловал меня в щеку и сказал: «Мой милый друг! Мое счастье столь велико, что я не могу рассказывать об этом вот так, на скорую руку; давайте уж дождемся вечера. Я угощаю». Еле-еле я дотерпел до вечера; мы как следует выпили, и Свен рассказал мне о новостях. Вообще-то их можно было изложить в единственной фразе: Эрик не вынес душевных мук и решил разрубить узел, выйдя за Свена; сжигая мосты за собой, он уже объявил Нильсу о своем решении.
Я был очень рад за Свена, хотя это и предвещало скорый конец наших с ним приятельских отношений. Ему больше незачем становилось ездить в Москву; счастье, которое его ждало на родине, было выстраданным, и его надлежало беречь. Будучи человеком высокой профессиональной этики, он немедленно заявил о своих планах руководству компании; разумеется, руководство отнеслось к ним с полным пониманием — его лишь попросили поработать еще пару месяцев, пока не найдется замена. Он согласился — деньги были не лишними для молодых; Эрик же тем временем занялся подготовкой к свадьбе, квартирными хлопотами и так далее.
В один прекрасный летний день, когда до намеченного отъезда оставалось не более недели, Свен прибежал в офис бледный, с большим опозданием (что было совершенно на него не похоже) — и, давясь от слез, попросил меня как можно скорее отвезти его в аэропорт. Дорога до Шереметьева и так-то недолга, но Свену и половины этого пути хватило на рассказ о случившемся. Оказалось, что Нильс, который держался молодцом до самого отъезда Свена в Москву, в итоге не пережил удара, запил, а самое страшное — пустился в случайные связи. Все это время Эрик просто не сообщал об этом Свену, тихо мучаясь и не желая доставлять своему жениху моральных проблем. По мере возможности он пытался отвратить беду от любимого и преданного; но усилия были тщетны — у одного из новых партнеров Нильса был выявлен СПИД, и Нильс спьяну выболтал об этом Эрику. Последний тотчас повлек Нильса в лабораторию, и роковую новость они узнали одновременно.
Это было за день до того, о каком я рассказываю, дорогая. Ночью Эрик глаз не сомкнул, а утром, с учетом небольшой разницы во времени, позвонил Свену в Москву и сказал, что в таких обстоятельствах их счастье невозможно. Поскольку это он, Эрик, предал свою любовь к Нильсу и тем обрек его на мучительную смерть, единственным достойным теперь решением было провести с Нильсом остаток его дней и вкусить с ним, с истинным возлюбленным, хотя бы краткого печального счастья. Услышав такое, Свен едва не рехнулся — все летело в тартарары; он немедленно перезвонил Нильсу и, заклиная его всеми святыми, молил не принять жертвы Эрика.
«Ведь ты же не любишь его, — плача, передавал он мне содержание их разговора, — так я сказал ему; — ты любишь меня… или уже нет?» — «Да, — отвечал он, — я еще люблю тебя; я унесу в могилу эту любовь к тебе — к подонку, который сам-то принял жертву Эрика…» — «Но мне он пожертвовал всего лишь любовь; ты же хочешь забрать его жизнь!» — «Мне все равно. Теперь радуйся, что скоро я уйду от вас, и моя любовь перестанет тебя отягощать». — «В таком случае, при чем здесь Эрик, зачем он тебе?» — «Это его идея. Мне никто не был нужен, кроме тебя. Без тебя мне все равно, в чьих объятиях сдохнуть — пусть хоть и Эрика». — «Хорошо! — заорал я. — Если ты хочешь сдохнуть в моих объятиях, я раскрою их перед тобой; но можешь ты быть настолько великодушен, чтобы позволить нам с Эриком остаться в живых?» — «Ты хочешь сказать, что отдашься мне через презерватив?» — «Черт побери, это лучше, чем ничего!» — «Не хочу от тебя подачек… хочу всего тебя… люблю тебя, противный…»