Испанский сон
Шрифт:
Отношения с телевизором были попроще — хотя бы потому, что его, в отличие от школы, можно было выключить. В раннем детстве она недолюбливала это устройство, так как взамен сомнительной радости мультиков, то и дело покрывавшихся полосами на черно-белом экране, она на полвечера лишалась Царя — Отец не желал ее ласк во время телевизионной программы. Позже она терпением и любовью все же добилась своего, приучила Его вначале не обращать на это внимания, а потом даже отвечать ей взаимностью, не отрывая глаз от экрана. Телевизор перестал быть соперником; иной раз и она отвлекалась от ласк ради интересного места — впрочем, ненадолго; в лучшем для телевизора случае они вместе досматривали передачу, занимаясь любовью и незаметно переплывая в сладкий час.
Теперь, сопоставляя узнанное за годы с изменениями в своем организме, она задумывалась о будущем Царства и о своей роли в достижении этого будущего. Должна ли она родить детей? И если да, то скольких? Найдется ли ее избраннику место в Царстве? Как бы горько это ни было, она уже понимала, что когда-нибудь Отец умрет; она уже не затыкала уши, как в детстве, когда время от времени они касались этой темы. Как жить без любви? Любовь была для нее естественным элементом среды обитания — как солнечный свет, гравитация, воздух.
Изучив школьный курс биологии и даже кое-что сверх него, она уже хорошо понимала, что с чисто научных позиций Царь, змей и зверь были представлены одной и той же телесной субстанцией. Ее любовная практика подтверждала этот прежде немыслимый тезис. Она научилась легко водворять Царя и уже не стремилась отделять этот технический акт от изгнания змея. Откровенно касалась лукавого, могла подразнить, довести языком до оргазма; она делала с ним что хотела — она превзошла его, почти приручила, как пса, как дрессированного хищника в цирке. Но чем легче было ей ощущать триединую плоть, тем сильнее светлый облик Царя властвовал над ее прагматичным сознанием. Биология бессильна была объяснить, что такое любовь, сводя все даже и не к греху, а лишь к образу подопытной крысы, возбуждающей электричеством мозговой центр удовольствий, в лучшем случае — к инстинкту продолжения рода. Сверх явления беременности, наука не допускала существования единого организма из двух человеческих особей. А ведь это был факт — Царство было таким организмом; Царь был Центром Его, Объединителем прочным, всеобъемлющим и непреходящим, в отличие от тонкого, утилитарного, временного шнурка родовой пуповины.
У нее проявились критический взгляд на жизнь и своеобразное чувство юмора. Она уже видела мелкие, ранее не замечаемые ею недостатки Отца, не стесняясь их обсудить, а то и вышутить. Эти недостатки наполнили ее отношение к Нему новыми красками. Теперь она не только преклонялась перед Ним, но лелеяла и жалела Его с возрастающей страстью жены или, может быть, матери.
Тема материнства начинала ее волновать. Эта тема, прежде не слишком желанная, все откладывалась на потом, забывалась, как пара кем-то подаренных кукол — дурацких кусков пластмассы, ненужно валявшихся в дальнем углу… Она видела деторождение с точки зрения интересов Царства, а не естественной женской потребности. Незнакомая женщина обращала к ней взор с нескольких фотографий. То была ее мать; глядя на фото, она испытывала темную, стыдную зависть к этой женщине, которой было дано зачать от Отца.
— Отец, — попросила она однажды (теперь, в зависимости от тона беседы, она часто именно так обращалась к Нему), — расскажи мне о матери.
Ей показалось, что вопрос озадачил Отца.
— Ты никогда прежде не спрашивала…
Она равнодушно пожала плечами.
— Как хочешь… Может, Тебе неприятно…
Он задумался.
— Почему ты… почему ты подумала, что Мне может быть неприятно?
— Не знаю. Я размышляла… А вдруг она вовсе не умерла своей смертью, как думают люди. А вдруг это Ты убил ее… Если так, то Тебе может быть неприятно о ней вспоминать.
Он вздохнул.
— Да. Я убил ее. И ты догадываешься почему.
— Потому что она не хотела принять Царства.
— Да.
— Я так и знала. Ты сделал правильно. Иначе она пошла бы и рассказала людям, и нас бы стали преследовать и могли разлучить.
— Что ж… Я верил, что ты поймешь.
Она рассмеялась.
— Глупенький Ты мой Батюшка! Значит, Ты допускал возможность, что я Тебя не пойму?
— Но Мне жаль ее. Ведь единственное, в чем она была виновата — это что она была такая, как все.
Ее смех оборвался.
— Она была хорошая женщина. Просто не понимала.
Ее глаза сузились, превратились в недобрые щели.
— Не понимала, ага… Говоришь, была хорошая женщина? Пизда у нее была хорошая, да?
— Эй, эй, — растерялся Он, — что с тобой? Ты к кому ревнуешь? К покойнице! К своей матери!
— Ты ее, может, любишь до сих пор?
— Дочь, — сказал Он, — успокойся.
Она заплакала.
— Как можно… ту, что вне Царства…
— Ну, вот ты все и сказала. Она вне Царства — что о ней говорить? Ты напрасно и спрашивала.
— Ты прав, — она вытерла слезы. — Как Ты ее убил? Чем именно?
— Может, оставим это?..
— Хочу знать. Скажи, как убил, и оставим.
— Ударил сильно, — мрачно сказал Отец, — и в погреб столкнул, а сам сделал вид, будто упала с лестницы. После стоял перед людьми, якобы горем сраженный. Много всякого перетерпел.
— Бедненький Батюшка…
Она погладила Его по начавшим редеть волосам, поцеловала в темя.
— Все? Ты успокоилась? Не будешь больше о ней?
— Не буду.
Они помолчали. Потом она с досадой стукнула кулаком по столу.
— Ну почему, почему природа так гнусно устроена? Почему я не могу иметь от Тебя детей?
— Плохой разговор, — сказал Он.
— Может, попробуем? — тоскливо, со слабой надеждой предложила она. — Я читала… честно, в библиотеке книжку нашла… в истории это бывало… Уедем… бумаги новые выправим…
— Даже не думай об этом.
— Не хочу никого, — сказала она с отвращением. — Подпустить к Царевне кого-то… не Тебя… Фу!
Ее передернуло.
— Дочь, — сказал Он, — нелегок наш путь. Жди, терпи. Помни главное.
— Только мы с Тобой друг для друга вдвоем в целом свете…
— Уж наверно, можешь полностью не повторять… Смотрю, ты совсем уже умная… скоро умней Меня станешь…
— Я хочу, — упрямо сказала она, тряхнув головою, и прочла Завет до конца.
При свете молодого месяца она шла домой с дискотеки, брезгливо морща нос от чужих запахов пота, духов, перегара, прицепившихся к ее платью и волосам. В гробу бы она видела эту дискотеку. Но дискотека в селе была редкостью, и для обычной пятнадцатилетней девчонки было бы просто ненормально не пойти. Она чувствовала, что и так уже где-то на грани. Запас наработанных ею уверток был велик — уроки, дела (ах, как много дел, когда в доме нет женщины!); интересная передача по телевизору, интересная книжка; головная боль, зубная боль, все остальные боли; само собой, менструация (очень долгая, очень тяжкая, крайне нерегулярная); наконец, на экстренный случай — нездоровье отца; да, запас всевозможных отмазок и уловок был богат и разнообразен, но его надлежало эксплуатировать бережно. А она иногда увлекалась и замечала это только по постным лицам своих так называемых подруг. И вот результат — приехала дискотека, и пришлось на нее идти. Идиотское времяпрепровождение. Она шла и ругала себя за недальновидность, за нерасчетливое расходование уверток по пустякам.