Испанский сон
Шрифт:
— Именно так. Есть такой штамп, банальный до одури: «преуспевающий столичный адвокат». Вот это я и есть. Точнее, это я в прошлом.
— Из Москвы?
— Ну да, а что в этом странного?
Они оба удивились — она потому, что Москва была для нее все равно что другой планетой, а он потому, что не видел в этом повода для такого уж особенного удивления, которое отразилось на ее лице.
— Да, я был таким. Но я нарушил адвокатскую этику. Я сделал то, что запрещается — ну, скажем, не законами, но достаточно похожими на них профессиональными нормами. Я принял близко к сердцу своего клиента. Точнее, я принял близко к сердцу человека, который был моим клиентом. Да и не только к сердцу… Это был… была… — Он помолчал, соображая, все ли рассказывать. — Ладно, все так все; однако же в честь такого события, как откровенный рассказ, надо бы принять. Не каждый день случается. Ты — как?
— Выпить?
— Ага.
— Наверное, можно…
В жизни, которую она вела до этого, спиртное не то чтобы не существовало — это было бы невозможно там, где она жила, — но играло прозаическую, утилитарную роль нечастого медицинского препарата или в лучшем случае дани общественному обычаю. Любой из них — и Отец, и она — запросто обошелся бы без спиртного вовсе. Она знала, что другие пьют алкоголь для смелости, веселья, установления отношений, а бывает — с тоски, для забытья, но относилась к этому с легкой жалостью, как к разновидности протеза. Предложение адвоката она по привычке оценила прагматически. Выпить? Неплохо; хотя бы затем, чтобы прийти в себя для завтрашних испытаний и так далее.
Она отпила крошечный глоток предложенного ей напитка — темного, терпкого, необычно пахнущего, непохожего на все, что ей приходилось пить до сих пор.
— Что это? — спросила она.
— Ликер, — сказал адвокат. — «Старый Таллин». Нравится?
— Да, — с удивлением призналась она. — Ведь он крепкий?
— Пожалуй… — Он посмотрел на бутылку. — Сорок пять градусов.
— Странно. Никогда не думала, что крепкий напиток может быть вкусным.
— А что ты пила до этого?
— Что пьют в деревнях? Водку… самогонку… а еще спирт…
— М-да.
— Питьевой, — пояснила она.
— Что?
— Я говорю, спирт питьевой. Есть еще технический — говорят, отрава — а вообще, если честно, все это ужасно невкусное. Я думала, все крепкие напитки таковы.
— Выходит, не все.
— Выходит.
Они выпили.
— Итак, — сказал Корней Петрович, — я был преуспевающим столичным адвокатом, то есть состоял в сообществе, называемом коллегией адвокатов; в Москве несколько таких коллегий, и попасть туда чрезвычайно трудно, даже в самую завалящую. Это замкнутые сословия, можно сказать цеха, как в средневековой Европе; попадают туда по родству, по большой протекции; иногда, конечно, и за деньги, но последнее — скорее в порядке исключения. Для обычного смертного, каким был и я, путь в коллегию тоже вроде бы не заказан, но для этого нужно иметь очень хороший диплом, очень хорошие несколько лет работы в каких-то других полезных инстанциях, например в прокуратуре, очень хорошую биографию во всех иных отношениях, и все равно нужно выстоять очередь — тоже, как минимум, несколько лет. Счастливчик, который был наконец зачисляем в коллегию, устраивал по этому поводу приличный банкет. И не зря: это означало верный кусок хлеба с маслом на всю оставшуюся жизнь, да и для потомства возможности выше средних. Я рассказываю тебе это затем, чтобы ты поняла, чем именно я рисковал и что потерял, нарушив так называемую адвокатскую этику.
Конечно, для людей, прошедших столь строгий отбор, является естественным вести себя крайне осторожно. Выбирать знакомства, выбирать выражения, даже дела вести — я имею в виду, судебные дела — определенным и весьма расчетливым способом. Для человека честного, оригинально мыслящего и свободолюбивого все эти ограничения были, бесспорно, очень тяжелы. Я знал адвокатов, которые от этого спивались… а то и вешались…
Пока я не был членом коллегии, подобные ограничения составляли часть моей борьбы за членство. Этот путь был свободно выбран мною самим. Поэтому я не страдал. Но вот меня зачислили, пошла обеспеченная жизнь, и через какое-то время я почувствовал, что хлебушек с маслом становится мне поперек горла. К счастью, я был неженат. Не стояли передо мной призраки голодных детей, и в этом, конечно, было большое упущение тех, кто принял меня такого в коллегию, потому что именно из подобных соображений члену коллегии полагается быть человеком семейным. Так или иначе, я внутренне зароптал против порядков, и как раз в это время на моем горизонте появился уже упомянутый мною клиент.
Ты уже поняла — я оговорился — что клиентом была дама. Красивая, богатая, замужняя дама (и замужняя, замечу в скобках, не за кем-то, а за членом правительства, то есть министром или на худой конец его первым заместителем). Никто не желал браться за эту обвиняемую в экономических преступлениях жену члена правительства (хотя замечу, опять-таки в скобках, что члены правительства начинали к тому времени меняться, как перчатки, и уже не имели того грозного веса, как во все прежние десятилетия; да и не такая уж это астрономическая величина, потому что только министров, союзных и республиканских, в нашей стране насчитывается несколько сотен в течение года, а если считать с первыми заместителями и всякими председателями комитетов, то вообще, наверно, больше тысячи). А браться никто не хотел потому, что когда обвиняется жена министра, то скорее всего целью этих обвинений является сам министр, иначе бы и дела возбуждено никакого не было; а значит, дело это не столько уголовное, сколько политическое, на котором, конечно, можно заработать очки, но вернее всего можно сломать себе шею. Поэтому такие дела оставались на долю авантюристов. Таких, как ваш покорный слуга.
Ну-с, дело дамы — ее звали Ольга, а фамилию тебе знать не обязательно — само по себе было совершенно заурядным, добросовестно, но не талантливо, срубленным средней руки следователем-карьеристом, и я после недолгого изучения уже видел все его недочеты и хорошо знал, как мне следует поступить. О том, чтобы бороться за оправдание Ольги, мне думать не следовало, я видел, что это невозможно; однако в моем распоряжении были проверенные ходы — я мог и, как порядочный адвокат, должен был сделать так, чтобы дело тянулось долго, очень долго, до тех времен, когда, может быть, изменятся политические ветры, или кто-нибудь умрет, или подоспеет амнистия и так далее. И я спокойно и методично стал цепляться за множество мелких дырочек, оставленных бесталанным следователем-работягой. Все это было рутинно и скучно, но во всяком случае я сделал уже то, на что у других не хватало пороху — то есть, хотя бы взялся за это дело.
И как-то раз, после очередной моей мелкой удачи, меня разбудил телефонный звонок, и бесполый голос попросился ко мне на прием со ссылкой на одно из многочисленных имен, ставших знакомыми мне по ходу этого дела. Я назначил время. Явился безликий человек и сказал:
«Многоуважаемый Корней Петрович! Высокое лицо, косвенным образом, однако весьма чувствительно, затронутое в известном вам деле, желало бы снабдить вас определенной информацией, которая, бесспорно, повлияла бы на стиль ваших действий. Мы полагаем, что с вашей стороны было бы по крайней мере целесообразно ознакомиться с такой информацией. Если не возражаете, к концу рабочего дня за вами приедет машина с вот таким номером, — он показал мне номер, заранее написанный им на бумажке, — и остановится вот здесь, — он перевернул бумажку и показал нарисованный на ней план улиц, окружающих мое место работы, и на этом плане — помеченное крестиком место. — С водителем разговаривать не нужно, — продолжал он, как автомат, убрав в карман бумажку с надписями, — вы просто сядете в машину, и вас отвезут на место встречи. Вопросы есть? Пожелания?»
Как ты думаешь, Марина, были ли у меня пожелания? Правильно. Их не было, причем сразу по двум причинам. Первая была позорная: воспитанный в системе страха и принуждения, я просто не сумел возразить человеку, специальностью которого было неукоснительно подчиняться кому-то верхнему и отдавать столь же неукоснительные распоряжения тем, кто внизу. Формально я не был внизу, но фактически — был, и мы оба это знали. А вторая причина — верю, что основная — была моим врожденным авантюризмом. Нудное дело вдруг выпустило когти, обещало обернуться политическим детективом. Мне стало интересно; я еле досидел до конца рабочего дня. Потом, оглядываясь по сторонам — а вдруг следят? — я пробралсяна место, что было указано крестиком на бумажке.
Черная блестящая машина уже стояла там. Я открыл дверцу и сел, даже не глядя на водителя, и машина тронулась. Мы ехали за город. Мы обогнули кругом уезд правительственных дач. Наконец, машина остановилась в небольшом перелеске. К ней подъехала другая машина, совершенно неказистая — какой-то весь обляпанный грязью военный вездеход, — и человек, в котором я узнал своего утреннего посетителя, вышел из вездехода, приблизился и открыл дверцу с моей стороны. «Прошу вас», — сказал он и едва ли не протянул руку, чтобы помочь мне выйти.