Исполнитель
Шрифт:
— Палицей тебя, что ль, по башке треснуть? – посопев, сочувственно изрек Волчебрюх.
Юдхиштхира снова засмеялся – слишком заливисто.
— Или его треснуть? – предположил Страшный. – Или этого… с флейтой… треснуть?
— Мне радостно смотреть на тебя, Бхима… – проговорил Стойкий-в-Битве, улыбнувшись так ясно, что силач растерялся. – Боюсь, с палицей здесь ничего не выйдет… Иногда я сожалею, что первым родился на свет, – очень тихо сказал он, щурясь на игру света в листве, и непонятно было, то ли признавался изгнанник, то ли просто
— Пусть бы решал Серебряный, а мне оставалось только повиноваться. Так было бы проще…
Он надолго замолчал, и Страшный заподозрил, что брат опять впал в тоску.
“Ты забываешь, – сказал когда-то Арджуне Юдхиштхира. – Баламут скорее бог, чем человек. А боги не склонны смотреть на людей как на равных, они ими забавляются… или используют их”. “Где ты здесь видишь людей, старшенький?” – усмехнулся сын Громовержца. – “И ты забываешь: когда он забавляется, я тоже забавляюсь. По-своему”.
Стойкий-в-Битве промолчал.
Но сейчас он находил слова, которыми мог изваять мысль из смутного ощущения. Игры небожителей часто бывали зловещи, но аватар не играл.
…гремят боевые раковины полководцев, и им отзывается разноголосый хор…
Улыбка. Всплеск пламени.
Оскал.
…в зев твоей пасти, оскаленной страшно, воины смело рядами вступают. Многие там меж зубами застряли – головы их размозженные вижу…
Кто ты, поведай…
Бхима шумно засопел.
Юдхиштхира вздрогнул и очнулся.
— Я надеюсь… – немного тверже сказал Дхармараджа, нащупав брата взглядом. – Я буду молить Шаунака-риши о поучениях… А если и он не выберется из паутины, сотканной богом?
Задав этот вопрос кому-то за спиной Волчебрюха, – Бхима настороженно оборотился, – Юдхиштхира понуро уставился в землю и замолчал совсем. Через некоторое время он встал и ушел к гуру, оставив брата биться над мыслями, к кому же все-таки обращался старшенький и нельзя ли разрешить все эти дела проще.
Дубиной.
Серебряный не “пришел в ум”.
Ни к вечеру, ни на следующий день, ни через неделю.
Только месяцы спустя, когда братья уже покинут обитель Шаунаки и оставят за спиной не один десяток трупов – лесных чудовищ, наемных убийц и просто людей, Серебряный склонится к ногам старшего, умоляя простить несдержанность. Царь Справедливости примирительно улыбнется и более не станет вспоминать о случившемся.
Лишь однажды, еще позже, улучив вздох тишины, Юдхиштхира обнимет Арджуну за плечи и скажет почти с мольбой:
— Нечестная это сделка, Витязь, – менять душу на тело…
— За такое тело и души не жалко, – хмуро отшутится Серебряный.
Но в глаза ему не посмотрит.
— Слыхали? Закончился срок изгнания братьев-Пандавов, последний год они провели неузнанными при дворе царя матсьев Вираты!
— А я думал, их сожрал кто.
— Да, оно бы неплохо было…
— Вы чего, мужики?! Они ж… дети богов! Исполненные достоинств!
— Быки, согласен… Ты хорош не по делу язык трепать, а то износится, – скажи лучше, как это они целый год неузнанными провели, с их-то норовом.
— Эх! Врать не буду, за что купил, за то и продаю. Говорят, вошли они в Упаплавью по одному, а оружие свое в шкуру зашили и на дереве спрятали, где дикари покойников вешают птицам на расклев.
— Ну, все понятно… дальше можешь не рассказывать. Ясно, в какой манер они свое царское достоинство скрывали…
— Да помолчи ты, пишач тебя раздери! Бхут плешивый! Ясно ему! А ты давай дальше.
— Так вот сказывают: назвался старшенький брахманом Канкой и к царю в услужение нанялся. Истории там на ночь рассказывать, пятки чесать, а особливо, говорит, в кости играть искусен.
— Да уж, ему только в кости играть…
— Чего ты понимаешь! Царю-то, развлекаючи, как раз проигрывать надо!
— Вот и я о том же…
— А Волчебрюхий следом приперся и принес большую ложку.
— Так прямо сразу?
— Да помолчишь ты или нет? И сказался он знаменитым поваром, сведущим в блюдах основных и дополнительных, а также различных приправах. А еще, говорит, буду царю на потеху биться с кем укажет. Только чтоб хлипких не указывал, а то ведь я случайно и зашибить могу. На том его во дворец приняли и до кухни допустили. Близнецы потом заявились, кто пастухом заделался, кто конюхом. Жена ихняя служанкой к царице пристроилась, расчесывать ее да наряжать. А вот с Серебряным такое смутное дело вышло. Героя-то наидоблестнейшего сразу видно, как укрыться? Ну, он и надумал – переделался музыкантом да танцором, из тех, что холощеные, да и нанялся царевну учить…
— Однако… И поверили?
— Да вроде как да… Благочестивый, понимаешь, муж, как сказано в шастрах, соединяется с женой исключительно для зачатия потомства, в остальное же время смиряет плоть и подчиняет духу чувственные желания, мыслями устремляясь. Вот он и упражнялся в благочестии.
— А я тебе, дружище, вот чего скажу – брехня это!
— Почему?
— Брехня, Тремя-мордами… то есть Тримурти клянусь! Тебе ребенок скажет: три самых позорных дела для воина – в грозный час отсиживаться в собрании, биться на потеху толпы и стать среднеполым! Не могли они на такое пойти!
— А чандалскими покойничками, значит, не погнушались? Куда там… Волчебрюх с голодухи, небось, и полакомился…
— Я тебе сейчас пасть-то заткну!
— Всех не позатыкаешь… Сей муж, взыскующий благочестия, соединялся с самками ракшасов и вкушал плоти вражеской. На высоком наречии сойдет?
— А ежели я тебе пасть не поганым веником заткну, а, скажем, царским опахалом – сойдет?
— Что за шум, а драки нету?
— Да этот крикун, понимаешь, жрец… а я пехотный сотник. Мне его бить нельзя, а вот защищаться – можно… Ну, где твой поганый веник? Хочу веником…