Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух
Шрифт:
Что же думает Физиолог? Первое свойство он соотносит с Иисусом Христом, принявшим человеческий облик, скрываясь от дьявола. Второе свойство аллегория бодрствующего по божеству, но покоящегося по человечеству Христа. И наконец, третье - обозначает бога-отца, воскресившего сына на третий день.
Лев сам по себе мало что значит для средневекового натуралиста. Любопытен трактат "О поучениях и сходствах вещей" доминиканского монаха Иоанна де Санто Джеминиано из Сиены (XV век). Это нечто вроде энциклопедического словаря, по которому учатся. Расположение слов алфавитное, но не по названию предметов, а по названию свойств, обозначающих эти предметы. Если мы хотим почерпнуть из этого свода сведения о льве, например, то смотреть следует на мужество, ибо именно с этой добродетелью соотнесен лев. Слово-акциденция экранирует предмет-субстанцию - смысл. Экранирует, но и высвечивает. Оно же - ученое слово о смысле, указывающее на него... Опять заглянули вперед - в XV век. А заглянув, обнаружили
Но слово-знак не столь жестко привязано к объекту. Допускается многозначность толкования в зависимости от обстоятельств. Но еще и с целью скрыть от непосвященных смысл рецепта, сделать его невоспроизводимым.
Знак-подобие полуфункционален, многозначен. Это и аллегория, и метафора, и эвристическое средство. Ведь изобретение знака-подобия - всегда сокрытие (раскрытие) тайны. Практика уподобления - и возвышение земного объекта, и раскрытие его тайны, явленной в знаке-подобии. Реконструкция пары - знак-подобие и то, что уподобляется, - воспроизводит два содержательных плана текста: земной и возвышенный, как бы дублирующий на небесном уровне ряд земных объектов. Этот символоподобный ряд не менее скорее более!
– истинен в сознании средневекового человека, чем ряд земной. Такое двойственное видение текста как будто включается в исторический контекст двойственного реально-символического мировосприятия. Но включается ли? А если включается, то каким образом включается?
Статическая взаимозаменяемость - вот что очевидно для "символического" уподобления и его земного прототипа. Мир подобий - не только и не столько изображение, сколько предписание тому, кто взялся за практическое дело. Букварь. Учебник.
Исследуя логику символа, А. Ф. Лосев дает набор содержательных признаков символического уподобления. Прежде всего предметность символического подобия, укорененного в чувственном созерцании действительности.
Учет контекста обязателен, ибо лишь с помощью него можно осмыслить "бессмысленность" знака. Символ есть отражение вещи, ее смысл с указанием на иное, неочевидное. Это иносказание. Символ обобщает, зовет за пределы изображаемого. Но не обобщение, а приобщающее общение - доминанта средневекового мышления. И поэтому символ - еще и преображение. Образ вещи отграничивается в первоначальном всекачественном хаосе. Намечается закон вещи, ее идейно-образное оформление. Символ - и выражение, и знак вещи. Вместе с тем очевидное содержание символа не имеет ничего общего с самой вещью, зато именно поэтому символ в состоянии схватить - и схватывает "внутренне-внешнюю" структуру вещи. Он - бивалентный знак, объективированный, как бы существующий сам по себе, но и персонифицирующий существенный признак и потому приравниваемый к вещи в целом.
Символ - и вся, и не вся вещь. Разночтения на этом пути знаменательны, ибо таким образом пестуется идеализированная вещь, мысль о вещи, включаемая, по Лосеву, в "систему мысли или в процесс мысли". Символ-знак. Но также и новая вещь, родня обозначаемому, тождественная и нетождественная исходной вещи, образующая с нею единое целое, которое - повторим вновь принципиально двоящееся одно.
Перенос смысла с одного на другое. Перенос также и части смысла. Символизация - это полное взаимопроникновение идейной образности вещи и самой вещи. Различие (полное различие) субстратов - тождество (полное тождество) смысла. Такова логическая идеализация символа. Все это может быть отнесено даже к слову как знаку вещи. Но лишь соприкосновение символа вообще с неповторимыми контекстами культур исполняет символ конкретной исторической реальности.
Итак, символ вещи выступает как ее конструктивный принцип, как ее порождающая модель: символ вещи есть ее значение. Он же - и ее обобщение, но не пустое, ибо он требует возвратиться к вещи, а возвратившись, внести в нее смысловую закономерность. При этом эмпирическая конкретность вещи пребывает вне смысловых ее связей с символом. Закономерная упорядоченность вещи воплощается в ее символическом подобии. В то же время символ есть "внутренне-внешнее" выражение вещи, находящееся в согласии с общим принципом ее конструирования. Символ - структура вещи, содержащая возможность многообразия единичных проявлений. Он - живой знак вещи, но и ее отвлеченная идейная образность; но такой знак, который никак не связан с непосредственным единичным содержанием, зато указывающий на самобытность вещи. Опять - выход в мир самоценных вещей, в удвоениях-подобиях не нуждающихся. Символ вещи есть взаимопронизанность означаемой вещи и означающего ее образа. Он - общий предел из бесконечного многообразия единичностей вещи.
Многие из названных здесь общих характеристик символа противоречат друг другу, уничтожаются одна другой. Но фокус в том и состоит, что эти атрибуты символа в живом символе всегда существуют - сразу и вместе.
Но символ как знак, как подобие оказывается размытым в многомыслии интерпретаций, противоречащих одна другой.
Логический разбор символа, продемонстрированный только что, был действительно его разбором на винтики и гайки. И символа уже нет, ибо символ - прежде всего жесткая определенность, фиксирующая и вещь, и ее отражение. А отражение вещи и есть символ этой вещи.
Кажется, отмеченный феномен можно назвать символизмом средневекового мышления. В самом деле, представление о символизме средневекового мышления общее место в историографии культуры европейских средних веков. Штамп, не задевающий сознания. Стереотип, объясняющий прошлое наложением на него мерок Нового времени.
Э. Б. Кондильяк (XVIII век) в "Трактате о системах, в которых вскрываются их недостатки и достоинства", в главе V ("Третий пример. О происхождении и развитии искусства гадания") исходит из предпосылки о символическом типе средневекового мышления. Символизм положен в основание тайных наук. Толкование снов - это рассекречивание сновидческих слов, жизненных перипетий. Знаки зодиака и планет - символы человеческих судеб. Ряды меж предельно небесным и предельно земным: дни, ночи, часы, страны, травы, деревья, минералы... Стремление к неукоснительному порядку срывается в беспорядок, путаницу, когда одна и та же планета может знаменовать и счастье, и несчастье сразу. Плюрализм возможностей, на протяжении веков спасающий астрологию (и хиромантию - ее заземленный вариант). Заклинание небес или отдельных небожителей - основание средневековой магии.
Объяснение у Кондильяка биофизиологическое, и потому символизм средневековья, как он понят XVIII столетием, рушится под напором точного естествознания. "Если бы можно было проследить за всеми людьми, которые сочинили книги для обоснования этих нелепых учений, то можно было бы заметить, что все они исходят из одного и того же пункта и удаляются от него каждый в зависимости от капризов своего воображения. Можно было бы даже заметить, что они удаляются от него настолько далеко и по столь странным путям, что было бы очень трудно узнать, что послужило первым поводом для их заблуждений. Но сказанного нами довольно, чтобы показать всю естественность того, что народы усвоили эти предрассудки, и показать, однако, в то же время, как нелепо было верить в них", - заключает французский просветитель. Здесь вот что важно: символические уподобления в оккультных сферах средневековья распространены на средневековье в целом и поставлены в зависимость от коллективного невежества эпохи, воплотившегося в магической технике.
Рубеж XIX и XX веков знаменателен преодолением надменного отношения к средневековой культуре у просвещенцев XVIII столетия. Однако и здесь символ - шора, застящая взор исследователя. О. А. Добиаш-Рождественская: "Готический собор полнотою своих символов говорил всем... о таинстве неба и чудесах земли". Г. Фосильон видит в средневековье "грандиозность и благородство концепции мира как общественной системы, символы как собор идей, как богатейшее и полифоническое выражение вечной гармонии". Не стану комментировать эти красивые афоризмы. Они были бы верны или почти верны, не будь в них слова символ, употребленного в значении подобия и потому существенно меняющего дело.
Настаивают на символизме средневековья и новейшие исследователи. С. С. Аверинцев, например, считает, что дух явлен в искусстве средних веков в виде символа, представляющего модус явленности духовного мира в посюстороннем. При этом верно подчеркивается полисемантичность символа в отличие от однозначности аллегории. О символической природе средневековой культуры говорит и А. Ф. Лосев. А. П. Каждан в духе символизма интерпретирует икону (фундаментальный знак-знамение христианской культуры) и литургическое действо. Икона в культуре Византии, согласно А. П. Каждану, - не идол, но подобие, символ. Икона символизирует связь земного (доска, краски и прочее) и неземного, (изображение). Евхаристия (воспроизведение рождения и смерти Иисуса Христа) - не напоминание мифологемы, а подобие и символ, то есть новое воспроизведение события. Научение праведным делам, данным в Писании. Священное учительство. Реальные предметы обнаруживают сверхъестественный смысл. Просфора - Богоматерь, ее кусочек - агнец-младенец, крестообразный разрез - крестная смерть Иисуса Христа. И наконец, самое главное - это таинство причащения: вино и хлеб пресуществляются в кровь и тело господни. И каждый присутствующий при литургии - соучастник перехода от грешного мира к божественным небесам, свидетель чуда, снимающего дуализм небесного и земного. И только М. М. Бахтин в книге о Рабле, кажется, ни разу не употребил применительно к средневековью термина символ, этого романтизированного ярлыка Нового времени. Отношение земного и небесного, человека и бога, по Бахтину, иное. Это менее всего отношение подобия. Внутреннее томление, сокровенный акт душевного вознесения, становления в унижении и нищете духа и только потому приобщение к всевышнему, обретение небесного в земном. Знание об этом земном, обретенное в Слове. Воплощение бога в сыне не есть просто заземление-уподобление. Нет! Это скорее напряженное преобразование с акцентом на второй член афоризма: символ есть то же, да не то же. Акцент на не то же. Не то же, чтобы стать тем же. Разве можно кровавые стигматы Франциска из Ассизи назвать надмирным символом крестных мук Иисуса Христа? От символа веет ледяным холодом бесснежной космической зимы.