Исповедь моего сердца
Шрифт:
Разумеется, не все предприятия Абрахама Лихта были успешными, и его продолжали терзать относительные или полные неудачи, в полудюжине случаев окончившиеся конфликтами с законом.
Например, еще в нежном пятнадцатилетнем возрасте он попал впросак из-за своего родственника по имени Натаниэл Лиджес из долины Онандага, который нанял его распространять лотерейные билеты, но забыл вовремя предупредить, когда неожиданно открылось, что билеты были фальшивыми; не лучше сложилась ситуация и тогда, когда несколькими годами позже, теперь уже по собственной инициативе, он колесил по округу Нотога в качестве торговца Библией и неким патентованным медицинским препаратом и по иронии судьбы оказался точно «в кильватере» пресловутого голландского коробейника с юга штата, который предлагал те же товары и на которого Абрахам был похож, как сын на отца!
Однажды он признался Элайше, что, будучи амбициозным тридцатидвухлетним молодым человеком, согласился выставить свою кандидатуру в конгресс штата по списку республиканской партии от малонаселенного гористого района к северу от Мюркирка, но обнаружил, что избирательная кампания — дело грязное, а перспектива стать ручным респектабельным законопослушнымчиновником так деморализовала, что он вскоре утратил всякое желание участвовать в гонке, чем оскорбил всех, кто на него ставил. Более того, его соперник из демократической партии был таким самодовольным дураком, что Абрахам Лихт счел унизительным для собственного достоинства соревноваться с ним. Подобно шекспировскому Кориолану, с которым он себя отождествлял, Абрахам почувствовал, что усилия, направленные на то, чтобы снискать публичное признание, постыдны и опустошительны для души. Эта Игра была гораздо менее азартной, чем та, к которой он привык; а перспектива одержать верх над невежественным электоратом напоминала перспективу соблазнить женщину столь же уродливую, сколь и безмозглую! Поэтому Абрахам начал высмеивать своего оппонента, а также риторические приемы участников кампании в целом (будь то демократы, республиканцы, популисты или кто угодно другой) и в конце концов предал тех, кто его поддерживал, за несколько недель до выборов оставив гонку и исчезнув из округи.
Несмотря на это он сказал Элайше, что не исключает для неговозможности политической карьеры.
— Разумеется, ты заслуживаешь большего, чем место конгрессмена от какого-нибудь захолустья; а твоя внешность в качестве расового компонента, или атрибута, или «таланта» — назови как хочешь — при соответствующих обстоятельствах обернется благом.
На Элайшу это произвело глубокое впечатление, хотя он и не удержался от иронии.
— Может, я когда-нибудь поборюсь за губернаторское место? — предположил он. — Или даже за президентское? Могу же я когда-нибудь оказаться подходящей кандидатурой для Белого дома? Это позволит моим соотечественникам еще раз похвастать своими демократическими принципами: «черномазый» — и на таком посту!
— Не оглупляй мою идею, — рассердился Абрахам. — Время еще не настало. Но оно может настать. «Мечтай о чем хочешь, но никогда не мечтай впустую».
Так же, как с женщинами (в конце концов он стал называть их своими «женами»), которых Абрахам Лихт покорял, а потом терял, так и с деловыми предприятиями: он никогда не добивался желанной цели. И они преследовали его, терзали, уязвляли и ранили в самое сердце.
Таким было и Общество Э. Огюста Наполеона Бонапарта, впервые задуманное Абрахамом Лихтом еще в молодости, но в силу ограниченности возможностей и множества тогдашних трудностей так и не осуществленное. Что привлекало в нем зрелого Абрахама, так это безграничные возможности: стоит убедить человека, что в его жилах течет королевская кровь, — и он потенциальный наследник огромного богатства, и его доверчивость можно испытывать бесконечно. После того как наличный состав наследников — членов Общества выполнит свои обязательства, связанные с первым этапом судебного процесса (предполагалось, что он будет проходить в парижском суде за закрытыми дверьми и вести его будет адвокат с международной репутацией), Общество заставит их еще больше раскошелиться под предлогом несуществующих вознаграждений, налогов, предварительных гонораров адвокатам и так далее, и конца этому не будет. Представлялось вполне понятным, что из-за коррупции, царящей во Франции, дело такой сложности может тянуться годами. А в начале весны 1913 года возник новый сюжет, инициированный некоторыми помощниками президента Общества Франсуа Леона Клоделя, глубоко озабоченными тем, что Клодель, к тому времени истративший на ведение дела огромную сумму денег — около семисот тысяч долларов, в качестве всего лишь одного из многих наследников Эманюэля Огюста должен был по его завершении получить не больше, чем любой другой; поэтому совет управляющих проголосовал за то, чтобы члены Общества вкладывали деньги непосредственно в будущее наследство, а не просто оплачивали расходы по ведению процесса. То есть, по предложению аудиторов Общества, компании «Дан и К°», лицо, вложившее в наследство один доллар, получит по меньшей мере двести, когда дело будет улажено, а лицо, вложившее тысячу долларов, получит двести тысяч и так далее.
И скачки начались.
Чтобы справиться со стремительно разрастающимся бизнесом, Абрахам Лихт был вынужден нанять дюжину агентов. Целые семьи с безоглядной поспешностью закладывали или продавали свои дома и имущество, обналичивали страховые полисы, некий священник из Пеннз-Нек, Нью-Джерси, взял взаймы из церковной кассы шесть с половиной тысяч, никого не поставив об этом в известность, а один член Общества по фамилии Рейнхардт тайно заключил договор страхования своей жены на сто тысяч долларов, намереваясь, как он простодушно признался мистеру Геймиду, вложить всю эту сумму в Эманюэля Огюста, «как только старуха умрет». (Геймиду хватило благоразумия сразу же сказать ему, что накануне совет управляющих якобы разослал инструкцию, запрещающую одному члену Общества вкладывать в дело более четырех тысяч, что в конце концов все равно принесет кругленькую сумму в восемьсот тысяч долларов.)
К февралю 1913 года почтовые инспектора нескольких городов заподозрили что-то неладное, но, поскольку никаких жалоб в полицию не поступало и члены Общества, неукоснительно соблюдая правило, посылали деньги (преимущественно наличными, хотя принимались и чеки) с курьерами и никогда не пользовались услугами общенациональной почтовой связи, особой опасности в том не было. Членов Общества постоянно предупреждали, что сам руководитель американского почтового ведомства получает взятки от французов, а потому готов просматривать и уничтожать любую корреспонденцию Общества. (Правило было настолько суровым, что всех уведомили: письмо, пришедшее по почте, даже не будут вскрывать, а членство его отправителя в Обществе подлежит моментальному аннулированию.) Из соображений безопасности адрес Общества часто менялся, оно располагалось то на Брум-стрит, в южном Манхэттене, то на Восточной Сорок девятой улице, то на севере Вест-Сайда, то вдруг в Тинеке, Нью-Джерси, или Риверсайде, Нью-Йорк. В июне 1913 года за одну неделю пришло такое количество взносов, колеблющихся в амплитуде от пяти до ста долларов, что Абрахам Лихт и Элайша устали весело подсчитывать их и, дойдя до девяноста пяти тысяч, сдались и просто сгребли их, предусмотрительно надев перчатки, в мешок, чтобы впоследствии поместить на имя одного из агентов (Брисбейна, О'Тула, Родвеллера, Сент-Гоура) в какой-нибудь уолл-стритский инвестиционный банк («Никербокер кредит», «Американский банк сбережений и кредитов», «Линч и Берр», «Трокмортон и К 0») — по выбору Абрахама Лихта. Он подозревал, что к тому времени кое-кто в финансовых кругах стал внимательно присматриваться к его деятельности, но, ослепленный успехом, особо не волновался.
В конце концов, он — Абрахам Лихт, хотя здесь это его имя и неизвестно.
— Если человечество, как считал Свифт, делится на дураков и подлецов, — говорил Элайше и Миллисент Абрахам Лихт, — может ли быть большее удовольствие, чем получать стабильный доход от первых, глядя, как завидуют последние?
В течение долгого лета 1913 года членство в Обществе по восстановлению наследия Э. Огюста Наполеона Бонапарта и рекламациям продолжало расти, в середине августа, незадолго до того, как предприятие пришлось свернуть, в нем насчитывалось около семи тысяч добропорядочных членов и на его счету скопилось, по приблизительным прикидкам, три миллиона долларов. У Элайши и Миллисент голова кружилась от отцовских успехов, хотя того и тревожили некоторые сомнения: не слишком ли гладко идут дела?.. не имеет ли под собой почвы ощущение, порой становящееся почти осязаемым, что за ними отовсюду наблюдают, хотя пока и не трогают?.. Учитывая расширение дела, Абрахам Лихт вынужден был нанять более двадцати сотрудников — «поверенных», «агентов», «курьеров», «бухгалтеров», «стенографисток». Эти люди, хоть и не посвященные в подробности, были достаточно опытны и интуитивно ушлы, чтобы не нарушать хозяйских распоряжений. («Один неверный шаг, — предупредил каждого из них Абрахам Лихт, — и весь этот карточный домик рухнет. А некоторые из вас могут горько пожалеть об этом».)
В то время основная резиденция Лихтов находилась в роскошных восьмикомнатных апартаментах «Парк-Стайвесант-отеля» у восточной оконечности Центрального парка, хотя Абрахам с Элайшей часто разъезжали по делам, а Милли училась в Академии мисс Тейер для благородных христианских девиц, располагавшейся на Восточной Восемьдесят пятой улице. (Разумеется, Милли не так уж прилежно посещала занятия, ее захватил вихрь светской жизни Манхэттена, и она наслаждалась лестным вниманием своих молодых поклонников, не более чем игриво кокетничая с ними, поскольку сердце ее принадлежало Элайше.) Пока дела шли гладко и проблемы Общества не доставляли неприятностей, не было для Абрахама Лихта большего удовольствия, чем провести воскресный день в городе со своими красивыми детьми: изысканный поздний завтрак в «Плазе», неторопливая прогулка в кабриолете по Центральному парку, несколько часов в музее «Метрополитен» на Пятой авеню, ранний ужин и чай в великолепном «Генрихе Четвертом» на Парк-авеню. Для старших детей, Милли и Элайши, выходной порой продолжался вечером в великолепном «Метрополитен-опера» в небольшой компании светских знакомых, потому что наряду с Шекспиром Абрахам Лихт почитал оперу как музыку богов. (В тот хмельной сезон Лихты слушали «Волшебную флейту», «Риголетто», «Мадам Баттерфляй» и присутствовали на американской премьере «Кавалера роз» Штрауса, во время представления которой Абрахам Лихт влюбился в Анну Кейс, исполнявшую роль Софи.) Музыкальные вечера иногда заканчивались ужином где-нибудь на Парк-авеню или на Пятой авеню, в доме одного из новых друзей Абрахама, или у Дельмонико, где Абрахама знали и охотно привечали как щедрого клиента.
— Какие мы счастливые! И как просто быть счастливыми! — с притворным изумлением шептала Милли, горячо целуя Элайшу, когда они оставались наедине; а Элайша, менее беспечный из них двоих, пытался понять, как это может быть — ведь и года не прошло после исчезновения его брата Терстона. Глядя на раскрасневшееся, восторженное лицо Милли, видя ее сияющие глаза, он не мог сказать, счастлив ли он и счастливы ли на самом деле, несмотря на нынешние деловые успехи, Милли или Абрахам Лихт, и вообще — что такое настоящее счастье? Когда Милли бывала весела, безудержно весела, словно инженю в бродвейской оперетте, Элайша считал, что тоже должен ей соответствовать, возможно, она даже испытывала его, чтобы понять, насколько искренне его веселье.
Единственное, что Милли знала об исчезновении Терстона, так это что брата не оказалось в ритуальном зале трентонского Погребального дома, куда его «останки» должны были доставить из тюрьмы и куда Абрахам с Элайшей явились, чтобы забрать его. Он ушел, скрылся, испарился — без следа. И не оставил никакой записки.
— Но как Терстон мог так поступить? — спрашивала Милли с недоверием и обидой, и Абрахам сухо отвечал:
— Не будем говорить об этом неблагодарном — видите ли, он стал «новообращенным христианином». Перешел в лагерь врагов — скатертью дорога!