Исповедь моего сердца
Шрифт:
Следующим явлением был встреченный восторженными аплодисментами уважаемый президент Общества Франсуа Леон Клодель. Под устремленными на него горящими взглядами трех тысяч пар глаз он вышел на сцену с надменным видом, опираясь на трость, — аристократ преклонных лет с блестящими волосами, в безукоризненном темном костюме с серым шелковым жилетом, в затемненных очках, прямая осанка и впалые щеки придавали ему вид священника, и, что странно, кожа у него была такой смуглой, что вполне можно было предположить его принадлежность к какой-нибудь экзотической расе. Впрочем, все сомнения развеялись, когда, дождавшись тишины, Клодель заговорил, ибо по его произношению сразу же стало ясно — и это подействовало ободряюще, — что он истинный белый.
В отличие от предыдущих ораторов Клодель не стал терять времени на завоевание симпатий аудитории и с ходу заявил, что есть неотложное дело, которое следует обсудить:
— Время и приливы, друзья мои, никого не ждут. — Он подстегнул воодушевление присутствующих, напомнив об их неразрывном единстве в деле достижения справедливости; все они кровные родичи, сколь отдаленным ни было бы их родство, поэтому должны доверять друг другу так же, как доверяют самым близким членам собственной семьи, хотя он вынужден предупредить, что ходят слухи, будто в их среде появились штатные доносчики, работающие на французское правительство. — Разумеется, — в голосе Клоделя зазвучали иронические нотки, — это всего лишь слухи, которым нельзя полностью доверять.
Следующие несколько минут джентльмен-аристократ потратил на яростные инвективы в адрес этих продажных членов Общества, иные из которых имеют наглость сидеть сейчас, в этот самый момент, здесь, среди нас, и которые не платят взносов вовремя; он погрозил пальцем этим нерадивым и недостойным потомкам великого Дома Бонапартов и перешел к критике тех, кто пытался подкупить некоторых сотрудников Общества, включая даже такого столпа добродетели с безупречной репутацией, как Марсель Брэмиер, чтобы добиться возможности под вымышленными именами вложить в наследство больше четырех тысяч долларов. К этому моменту Клодель сменил надменность манер на страстность американского сельского проповедника; расхаживая по сцене, он восклицал:
— Друзья мои, как вы думаете, что произойдет, если иные из ваших алчных собратьев внесут пять, пятьдесят тысяч, миллион долларов в наше общее наследство? — Он сделал драматическую паузу, пристально вглядываясь в море восхищенно-испуганных лиц. — Я скажу вам, господа: когда процесс закончится, честным инвесторам не хватит денег!
По залу побежал панический гул.
Однако, успокоил Франсуа Леон Клодель, никто из ответственных лиц не поддался соблазну, поэтому отсюда опасность не угрожает.
— В конце концов, мы не члены конгресса Соединенных Штатов и не обитатели Белого дома, — не удержавшись, добавил Клодель, вызвав взрыв хохота и бурные аплодисменты.
Далее Клодель огласил телеграмму от парижского адвоката Общества, в которой сообщалось, что тщательно подготовленный процесс был сорван «провокаторами», вероятно даже, притаившимися среди них, и самый верховный судья самого Верховного суда по секрету сообщил ему, адвокату, что в интересах Общества отозвать сейчас свой иск, а после 1 января 1914 года предъявить новый, чтобы быть уверенными, что новый суд окажется «свободным от какой бы то ни было предвзятости». Эти слова были зачитаны звенящим голосом, можно сказать, с шекспировским трагизмом, что свидетельствовало о том, насколько глубоко президент Общества потрясен подобным развитием событий. (Во время чтения даже случилась тревожная пауза, когда показалось, что старик вот-вот разрыдается, поскольку начал искать в кармане носовой платок.) Однако он быстро взял себя в руки и голосом, полным едкой иронии, заявил присутствующим, что, вероятно, эта новость порадует саботажников, притаившихся в их среде, но она — он готов поклясться в этом! — не заставит отчаяться его, хотя он, в его возрасте, едва ли может надеяться дожить до того, чтобы увидеть, как поруганная честь Эманюэля Огюста будет восстановлена.
В этом патетическом месте кое-кто из самых вдохновленных речью президента наследников в разных концах зала начал бешено аплодировать, и секунду спустя к ним присоединилась остальная аудитория — сначала неуверенно, потом все с большим энтузиазмом; одобрительный свист, волны аплодисментов, криков «Браво, наш президент!» заполнили зал и вызвали слезы гордости на глазах старика.
Клоделю оставалось лишь, успокоив зал, кротко поблагодарить всех за «священный вотум доверия» и еще раз выразить уверенность, что если полугодовой перерыв в процессе не обескураживает его, старика, то тем более он не обескуражит никого из присутствующих, что процесс, «конечно же», завершится самое позднее к концу 1916 года и что, учитывая день ото дня растущие проценты, сумма наследства составит к тому времени, по недавним подсчетам респектабельной уолл-стритской статистической фирмы «Прайс, Уотерхаус», более девятисот миллионов долларов.
В этом месте зал взорвался новыми, такими же горячими, как прежде, аплодисментами.
Их нужно погонять, как овец, — осторожно. Потому что овечье стадо склонно к панике.
Нужно внушить им, что ты — один из них и твоя судьба неразрывно связана с их судьбой.
Нужно уважать их истовое желание верить. Даже в тот момент, когда ты с улыбкой перерезаешь их доверчиво подставленные под нож глотки.
Непосредственно за этим последовал обещанный сюрприз: явление единственного «чистокровного живого потомка Эманюэля Огюста Наполеона Бонапарта» — коренного марокканца по имени Жан Жолье Мазар Наполеон Бонапарт, двадцати пяти лет от роду, только что прибывшего в здешние пределы. Просим членов Общества приветствовать своего почетного гостя с тем воодушевлением и гостеприимством, на которое способны только американцы.
Раздались аплодисменты; кое-кто в задних рядах и по краям зала начал вставать, чтобы получше рассмотреть гостя, и вскоре уже все были на ногах — более трех тысяч любопытных родственников. Но — какая неожиданность, какой ужас! — в розовом бархатном костюме с бриджами до колен вместо брюк и в белых чулках, в щеголеватой шляпе с пером, с мечом в позолоченных ножнах на боку , появился молодой негр! — самоуверенный, надменный и беспечный, словно он не просто был особой королевских кровей, а представлял расу, превосходящую белых!
В зале наступила гробовая тишина. Вскочившие, чтобы приветствовать гостя, зрители застыли, безмолвно вперившись в него.
Негр?..
Не обращая ни малейшего внимания на реакцию зала, улыбающийся Франсуа Леон Клодель галантно вывел молодого человека на авансцену и представил с пышным апломбом, с каким Пи-Ти Барнум представлял свои бесценные экспонаты:
— Мсье Жан Жолье Мазар Наполеон Бонапарт, самый чистокровный из всех потомков Эманюэля Огюста!
Он обнял красивого молодого человека с искренней теплотой, как будто подобная манера поведения между мужчинами была на этих берегах делом привычным, и звонко поцеловал в обе щеки. Глаза и зубы негра ослепительно сверкнули; его кожа блестела и переливалась, словно смазанная маслом; широким жестом, с притворным почтением он снял элегантную шляпу и низко поклонился притихшей аудитории.
Какие у него курчавые волосы, как плотно они облегают голову!
Негр?
По-прежнему не обращая ни малейшего внимания на парализованный зал и любовно обнимая молодого Жана за плечи, Клодель долго говорил о том, что в результате самого тщательного изучения генеалогических карт, составленных в Англии авторитетным оксфордским специалистом в области генеалогических исследований, доказано: перед ними стоит воплощенный в потомстве Эманюэль Огюст, «чистая кровь» поруганного наследника гордо течет в жилах Жана так же, как — в разной степени — течет она и в их жилах, и как справедливо будет, что молодой Жан унаследует титул принцаво Франции, когда судебный процесс завершится.