Исповедь моего сердца
Шрифт:
Он продолжает переводить рассеянный и невозмутимый взгляд с одного своего оробевшего ребенка на другого. Он не обращает внимания на исключительную физическую привлекательность этих молодых людей, на их юные, открытые лица, зато с хладнокровием врача отмечает, что у Элайши дрожит нижняя губа, а обычно безмятежные глаза Милли неестественно расширены.
— Почему «тайно» — к чему такая секретность? — повторяет он.
Они долго не отвечают, затем Милли, судорожно вздохнув, признается:
— Потому что мы боялись, папа, что тынас не поймешь, что ты рассердишься, станешь возражать или…
— Моя дорогая, почему я должен «возражать»?
— Потому что… — начинает Элайша.
— …ты не поймешь, — со слезами подхватывает Милли.
— Да что же здесь понимать, мои дорогие Милли и Элайша?! — в недоумении разводя руками, восклицает Абрахам. — Вы приходите ко мне в столь поздний час ночи со своими капризами, которые вполне могли подождать до утра, когда станет светло и в голове прояснится; вы стоите здесь передо мной, как актеры-любители на некоем безумном прослушивании, и ожидаете, чтобы я относился серьезно к тому, что вы «любите друг друга» и хотите «пожениться», «как это делают другие», в то время как вся соль в том, что вы не можете быть влюблены друг в друга, не можете пожениться, потому что вы оба — мои дети, потому что вы брат и сестра, и в любом случае вы не можете поступать «как другие», потому что вы — Лихты , а Лихты — это не какие-то там «другие».
Элайша хочет возразить, но Милли, насторожившись, останавливает его и говорит сама:
— Папа, мы небрат и сестра, конечно же , нет.Лайша — найденыш, сирота, как ты всегда нам говорил; он мне небрат.
Стараясь не показать закипающего в нем гнева, Абрахам спокойно отвечает:
— Элайша — твой брат, Миллисент… а ты — его сестра. Брат и сестра не могут любить друг друга так, как вы говорите, тем более они не могут вступать в брак. Вот все, что я хочу вам сказать.
— Но он мне небрат, папа! — в отчаянии восклицает Милли. — Любому постороннему человеку это ясно с первого взгляда!
— Но посторонний не может знать того, что знаем мы, Лихты, — отвечает Абрахам. — Он будет судить лишь по вашему внешнему виду, по обманчивой оболочке. А что у нас внутри, в потаенной глубине, известно только нам. Разве об Элайше можно судить только по цвету его кожи!
— Но, папа… — не унимается Милли.
— А нам известно вот что: ты и Элайша неразрывно связаны с детства кровными узами, которые куда крепче, чем «любовь», о которой вы здесь толкуете, — прерывает ее Абрахам.
— Но ведь нет ничего крепче — и прекраснее, — чем любовь, о которой мы говорим! — храбро возражает Милли, а Элайша добавляет:
— Мы хотим всего лишь, чтобы нам разрешили пожениться… и уехать из Мюркирка, потому что понимаем, что здесь нельзя оставаться, здесь нас неправильно поймут.
— Неправильно поймут! — хохочет Абрахам. — Мальчик мой, вас очень даже «поймут». И опозорят!
Словно чтобы поддержать друг друга, влюбленные стоят плечом к плечу, Милли по-прежнему крепко сжимает руку Элайши, другая ее рука в немой мольбе невольно прижата к груди. Странно, но они не решаются смотреть друг на друга — только на Абрахама, который, оскалив зубы в глумливой усмешке, не сводит с них глаз.
Где-то рядом, на церковном дворе, терзая душу, слышится слабый крик козодоя.
— Нет ничего более глубокого, чем любовь, о которой мы говорим, — едва сдерживаясь, повторяет Милли. — Ничего нет более прекрасного, чем… наша любовь.
Абрахам, сверкнув зубами, улыбается зловещей улыбкой, но до ответа не снисходит.
Элайша нечленораздельно бормочет, что они хотят пожениться и все равнопоженятся, просто им хотелось получить его благословение — ну , пожалуйста, папа.
Абрахам по-прежнему молчит.
Несомненно, он — отец им обоим. Элайше — не меньше, чем Миллисент. Они это знают, они не могут в этом сомневаться, ибо еще до пробуждения их детского сознания, вначале было егоСлово , егоПравда, и они непреложны. Из какого вместилища нечестивой силы могли почерпнуть они эту способность сомневаться? Но вот уже кажется, что Милли, при всей своей взрослой не по годам воинственности, начинает слабеть; она прикрывает глаза, словно в них бьет слишком сильный свет, на лбу появляются морщинки озабоченности и дурного предчувствия. А бедный Элайша… почему он так беспомощно смотрит на Абрахама?
— О, папа, мы просим тебя нас благословить — пожалуйста! — шепчет Милли.
Они напоминают фигуры на ярко освещенной оперной сцене; Абрахам, величавый и коварный, как вагнеровский Вотан, — роль, для которой, обладай он достаточно мощным голосом, он был бы предназначен, — осторожно берет Милли за руку и оттаскивает от возлюбленного, смотрит ей прямо в глаза. Большими сильными пальцами он водит по ее лицу, по голубым ручейкам вен на висках; отец и дочь долго глядят друг другу в глаза, словно в души; волнение Милли выдает лишь легкая дрожь в руках.
Они, словно любовники, обмениваются репликами так быстро, такими тихими и настойчивыми голосами, что Элайше кажется, будто он слышит непонятную иностранную речь.
— Но ты ведь еще не принадлежишь ему?
— О нет, папа… мы ждем свадьбы.
Абрахам отпускает смертельно побледневшую от страха и стыда девушку и с улыбкой резко поворачивается к Элайше:
— А с тобой, Элайша, мы поговорим наедине.
Милли, несчастная и торжествующая, ищет утешения у Катрины.
А Абрахам тем временем ведет Элайшу в глубину дома и закрывается с ним у себя в кабинете.
Стуча зубами от волнения или озноба, Милли прижимается к неохотно обнимающей ее Катрине и говорит, что они с Элайшей любят друг друга и скоро поженятся, потому что папа не запретил им. А Катрина, которую передергивает от отвращения, возражает, что не могут они, конечно же, пожениться, потому что они брат и сестра:
— И потому что Элайша принадлежит к другой расе. Он — негр.
— Лайша не негр, — упрямится Милли. — Он — это он и больше ничего.