Исповедь моего сердца
Шрифт:
— И это тоже могло стать частью «Поклонения», — сказал Дэриан. — Особенно собачий лай. Мне нравится.
Адольф Херманн поерзал в своем огромном кресле и объявил на сегодня урок оконченным.
Вот и все: на сегодня все окончено.
Он попросил Дэриана принести ему из буфета бутылку шнапса и чистый стакан и самому закрыть за собой дверь.
Гармония и дисгармония. Ассонанс и диссонанс.
Почему не то и другое вместе? Почему не все?
Дэриан предчувствовал, что его занятиям с Адольфом Херманном приходит конец. Но не был готов к тому, каким ужасным окажется этот конец, наступивший два месяца спустя.
Утром 4 февраля 1917 года, в тот самый день, когда президент Вудро Вильсон объявил о разрыве дипломатических отношений с Германией и всего через две недели после начала тотальной подводной войны Германии в нейтральных водах, Адольфа Херманна нашли повесившимся на потолочной балке у себя в доме; лицо его было искажено чудовищной гримасой и напоминало скорее звериную морду, покрасневшие глаза выкатились из орбит в немом ужасе и изумлении. Для хозяина дома и прочих жильцов квартала его самоубийство оказалось скорее досадным и вызвавшим гнев, чем трагическим или хотя бы печальным событием, они были шокированы и не испытывали никакой жалости к покойному — только отвращение. Написанную аккуратным почерком по-немецки записку, оставленную на столе, хозяин, которому выпало несчастье обнаружить труп, разорвал на мелкие клочки.
Почему он разорвал ее? Опечаленный Дэриан как-то спросил его об этом, но в ответ услышал лишь, что записка была «нечитаема, написана каким-то шифром» и могла оказаться опасной.
По Вандерпоэлу поползли слухи, что Адольф Херманн тайно сочувствовал немцам, возможно даже, был действующим немецким шпионом.
— Браво! Бра-во!!!
Вечером 8 декабря 1916 года, во Фрик-Холле, Адольф Херманн встает с места и (с иронией? серьезно? в порядке игры? как жест отваги?) первым начинает бурно аплодировать юному Дэриану Лихту, исполнившему «Патетическую сонату» Бетховена, точнее, ее сокращенную версию, с большим чувством и мастерством. Много ли он взял неверных нот, выдержал ли темп на протяжении всего исполнения, знают всего несколько человек в зале, но все едины во мнении, что Дэриан — блестящий пианист. «И такой молодой».
Адольф Херманн, хоть и приглашен на последующее суаре, незаметно исчезает, растворяясь в толпе с ловкостью и грацией, присущими скорее коту, чем грузному пожилому человеку в громоздком пальто. Абрахам Лихт, насколько известно Дэриану, так и не приехал.
Хотя накануне концерта прислал в школу цветы, вложив в букет свою визитку с двумя подписями: «Твой любящий отец» и «Твоя любящая сестра Милли».
Я и не ожидал, разумеется, что они приедут,думает Дэриан.
Как ты мог такое возомнить, дурак! — выговаривает он себе.
Его, почти ничего не чувствующего от усталости и возбуждения, запихивают в машину, стоящую возле часовни, и через весь город везут в дом Джозефа Фрика; гостей принимает миссис Фрик, поскольку мистер Фрик в отъезде.
— Ах, в каком восторге был бы Джозеф от вашей игры, Дэриан Лихт! Бетховен — его любимый композитор.
До Дэриана доходит мало из того, что ему говорят; одни и те же слова произносят снова и снова: каким блестящим было его «исполнение», как «прекрасно он смотрится» за роялем, здесь ли его семья, «как она должна гордиться им»…
Огромная элегантная столовая. Стол для фуршета такой длинный, что другого конца не видно. Слуги в ливреях, бесстрастные и ловкие. Бокалы искрящегося шампанского, хрустальные фужеры, серебряные блюда. Меццо-сопрано подходит к Дэриану, чтобы сказать ему, что он был бесподобен и прекрасно выглядел за роялем. Подруги миссис Фрик толпятся вокруг, потому что им сказали (правда ли это — они не решаются спросить), что блестящий юный пианист сирота, бесплатно обучающийся в академии. Разве он не хочет поесть? Он должен есть. Он такой худенький.Не желает ли он выпить бокал шампанского? Только один! Дэриан не голоден, его нервы натянуты как струны, он не может унять дрожь, он залпом проглатывает бокал оказавшегося на удивление кислым напитка, который ударяет ему в ноздри, он вспоминает, как сестра Милли требовала: «Шампанского! Шампанского! Оно помогает от всех невзгод в мире, от финансовых, сердечных и умственных». Страстным голосом, не терпящим никаких возражений, меццо-сопрано хвалит Дэриана как блестящего пианиста, чья манера напоминает манеру Ференца Листа; аплодисменты; и вот уже Дэриан сидит за хозяйским роялем — великолепным «Бехштейном», который, кажется, плывет над индийским ковром глубоких винных тонов, пальцы у Дэриана одеревенели после тяжелого испытания, каким явилось исполнение бетховенской сонаты, но постепенно оживают и начинают скакать по клавишам, извлекая из инструмента веселую мелодию «Звонкого сверчка», в которую прорываются вдруг отзвуки Баха и изысканные пассажи из «Патетической». Некоторые дамы находят это столь восхитительным, что чуть не лишаются чувств. Дэриан импровизирует, вихрь бравурных звуков, allegro agitato. У него кружится голова от выпитого впервые в жизни шампанского, от того, что он впервые сидит за «Бехштейном», от первых аплодисментов публики . Улыбайся — и любой дурак улыбнется тебе в ответ!Отцовский совет циничен, но правилен, потому что у Дэриана очаровательная застенчивая улыбка, дамы в восторге от этой улыбки, от того, как его светло-каштановые волосы падают на лоб, почти закрывая один глаз, как летают над клавишами его изящные тонкие руки. Браво! Бра-во!!!
Вдруг Дэриан чувствует, что больше не может. Он останавливается, встает из-за великолепного рояля. Он не хотел бы показаться грубым, но на любезности нет времени. Он должен бежать. Бежать от этих незнакомых людей с их сверкающими драгоценностями и назойливыми взглядами. Ему трудно дышать. Он должен скрыться от них. Не замечая ничего вокруг, он спешит мимо, они тянут его назад . Улыбайся — и любой дурак… Играй на рояле, чтобы доставить удовольствие любому дураку…«Нет. Нет. Я не хочу играть для дураков. И не буду».
Дэриан пробирается сквозь толпы людей, заполнивших торжественно убранные комнаты. И вдруг обнаруживает себя быстро идущим по коридору. Не дом, а лабиринт. Как из него выбраться? И как далеко отсюда находится академия? Сможет ли он найти дорогу назад один, под этим резким декабрьским ветром, ночью? Когда глаза привыкают к тусклому освещению коридора, Дэриан замечает на стенах что-то вроде фамильной портретной галереи Фриков и вперяет взор в портрет… своей матери? На медной дощечке под рамой написано: «София Элизабет Фрик. 1862–1892». Эта молодая женщина умерла за восемь лет до его рождения.
«Но это она».
Его покойная мать выглядит не совсем такой, какой он ее помнит, конечно. Хотя, несомненно, это та же женщина, что и на портрете, запертом в мюркиркском кабинете отца. Дэриан где угодно узнает эти огромные прекрасные глаза, устремленные на него с насмешливым спокойствием. Волосы этой женщины собраны в более сложную и женственную прическу, чем у той, на мюркиркском портрете; и на этой вместо строгого верхового костюма — белое шелковое платье с отороченной перьями пелериной, изящно накинутой на плечи. Несколько нитей жемчуга, белые перчатки по локоть. Бледная, как слоновая кость, кожа. Двумя едва заметными белыми мазками художник придал ее взгляду выражение, исполненное предчувствия беды. Ты мой сын? Я твоя мать? Кто тебе это сказал? И что значат слова — «сын», «мать»? София Элизабет Фрик, умершая в 1892 году, смотрит на Дэриана Лихта, родившегося в 1900-м, с любовью, жалостью и узнаванием.
Наверное, они отреклись от нее, думает Дэриан. От собственной дочери. Потому что она сбежала с Абрахамом Лихтом, они изгнали ее из своего круга, отвергли и объявили умершей.
— Моя дочь.
Дэриан был так загипнотизирован портретом женщины, которая являлась его матерью и которой он в то же время совсем не знал, что не заметил стоявшую рядом миссис Фрик, пока пожилая дама не заговорила:
— Не правда ли, она прекрасна? Моя дочь Софи. Потерянная для меня… — Миссис Фрик рассказывает Дэриану, что ее дочь умерла от тифа, когда путешествовала по греческим островам вместе со своей замужней сестрой и ее родственниками. Какая трагедия! Какая утрата! — Софи была необычной девушкой, такой милой, теплой, сообразительной, умной; и истинной христианкой; с детства любила лошадей; была способной пианисткой — хотя и не такой, разумеется, талантливой, как вы. За ней ухаживали десятки выдающихся молодых людей, но она твердо решила, по ее собственным словам, оставаться независимой. А потом…