Исповедь моего сердца
Шрифт:
Весной 1915 года, когда газеты были заполнены сообщениями о варварском затоплении британского лайнера «Лузитания» немецкой подводной лодкой и бескомпромиссной реакции президента Вильсона, мистер Абрахам Лихт получил у себя в Мюркирке поистине странную телеграмму:
МИСТЕР СЕНТ-ГОУР, ЭСКВАЙР, НАСТОЯЩИМ ПРИГЛАШАЕТСЯ НА БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ ЕГО, НЕСОМНЕННО, ПОЗАБАВИТ. ПРАЗДНИК СОСТОИТСЯ В ВОСКРЕСЕНЬЕ, 15 МАЯ, В ДВА ЧАСА ДНЯ В КАСТЛВУД-ХОЛЛЕ, ФИЛАДЕЛЬФИЯ. ДВА БИЛЕТА ЗАРЕЗЕРВИРОВАНЫ НА ЕГО ИМЯ НА СЛУЧАЙ, ЕСЛИ ОН ЗАХОЧЕТ ПРИБЫТЬ СО СПУТНИЦЕЙ («СОУЧАСТНИЦЕЙ»).
Изумленный, Абрахам Лихт быстро перечитал телеграмму несколько раз кряду и показал ее старой Катрине, которая ничего в ней не поняла; а позднее — хотя отец и дочь находились в тот момент не в самых добрых отношениях — даже Милли, которая тоже перечитала телеграмму несколько раз и посмотрела на отца с испугом:
— Но кто может знать, что «Сент-Гоур» здесь, в Мюркирке? — прошептала она. — Кто-то что-то замышляет.
Однако Абрахам вдруг улыбнулся, хотя улыбка предназначалась отнюдь не Милли, и сказал, словно бы размышляя вслух:
— О да, кто-то что-то действительно замышляет, но мы должны выяснить, кому это на руку.
Итак, Абрахам Лихт вместе с Милли отправился в Филадельфию на своем новеньком «паккарде» (сливового цвета, с роскошной кремовой обивкой и блестящими хромированными ручками) и в то восхитительно солнечное воскресенье присоединился к длинной процессии экипажей и новомодных автомобилей, медленно втягивавшейся в ворота Кастлвуд-Холла и далее следовавшей к дому по длинной, в четверть мили, подъездной аллее. Под именем Алберта Сент-Гоура, пожаловавшего с дочерью Матильдой, он приобрел при въезде два билета стоимостью в триста долларов каждый — выручка от дневного благотворительного праздника предназначалась Объединенной ассоциации больниц милосердия Филадельфии.
Две шеренги ровных деревьев, окаймляющие подъездную аллею… пологая лужайка, а точнее, луг площадью в несколько акров… великолепие цветущих азалий, рододендронов и лилий… сам Кастлвуд-Холл: дом в эклектическом американском стиле (в котором доминировала готика XVIII века) из светло-серого камня, с огромным закругленным портиком и не поддающимся исчислению количеством окон. Зажав в зубах сигару, Абрахам Лихт воскликнул:
— «Это Рай, и мы не хотим быть из него изгнанными!»
Он произнес это с такой искренностью, что было невозможно понять, серьезен он или шутит. Сидя рядом и сцепив на коленях руки в перчатках, Милли обозревала дом, лужайку, прохаживающихся по ней красиво одетых дам и джентльменов и ничего не говорила. Она вообще молчала большую часть пути, ибо считала, что им не следовало сюда ехать.
— Мне в голову приходит только один человек, который мог послать такую телеграмму, папа, — сказала она после долгих раздумий, — и этот человек добра нам не желает.
— Разумеется, есть только один человек, который мог прислать эту телеграмму, — раздраженно согласился Абрахам Лихт, — но, конечно же, он желает нам добра.
У главного входа Сент-Гоур передал ключи ливрейному лакею, отгонявшему машины на стоянку, и отец с дочерью вдруг почувствовали себя одновременно предоставленными самим себе и выставленными на всеобщее обозрение. Тем не менее, пока они пробирались сквозь толпу, мало кто обращал на них внимание; они здесь никого не знали, и, похоже, никто не знал их.
— Сколько мы должны здесь пробыть, папа? — спросила Милли, подозрительно озираясь. — Думаю, это какой-то розыгрыш.
К своему разочарованию, Абрахам Лихт, или, если быть точным, Алберт Сент-Гоур (прежде живший в Англии, в Лондоне, «удалившийся от дел бизнесмен»), вскоре обнаружил, что никаких напитков крепче лимонада, чая со льдом и клюквенного сока гостям не предлагается, а он, как дурак, оставил свою серебряную фляжку в машине.
— Мы пробудем здесь столько, Матильда, — злобно ответил он, — сколько нужно, чтобы сцена была сыграна до конца и стал ясен ее смысл.
Присматриваясь, они прошли сквозь толпу болтающих незнакомцев до выложенной плитками террасы, потом, все так же, под руку, — к парку с фигурно подстриженными кустами, статуями из белого с прожилками мрамора и тихо плещущими фонтанами, постояли в кругу дам и джентльменов, собравшихся возле одного из столов с прохладительными напитками под необозримым красно-белым в полоску тентом, обмениваясь приветствиями — небрежными, но радушными, радушными, но небрежными — с проходящими мимо гостями. Сент-Гоур был одет по последней моде: в легкий шерстяной костюм сизо-серого цвета с белой гвоздикой в петлице, в вышитую шелковую жилетку и белую рубашку из струящегося шелка; на голове у него была соломенная шляпа, такая же, как на большинстве присутствовавших мужчин, на ногах — серые гетры. В целом он выглядел весьма привлекательным и уверенным в себе господином. Его красавица дочь Матильда (учившаяся, пока не разразилась война, в Швейцарии и Франции) была в весеннем платье из тончайшего хлопка с юбкой в широкую поперечную полосу — голубую, как глаз малиновки, и бледно-вишневую, — и с вишневым лифом, искусно демонстрирующим прелесть ее маленькой груди. Длина юбки, к удивлению присутствовавших, была такова, что смело открывала большую часть щиколоток, обтянутых прозрачными блестящими шелковыми чулками. Тщательно завитые белокурые волосы, вероятно, из скромности, были аккуратно убраны под шляпу с широкими зубчатыми полями и кисейной вуалью в горошек.
Однако холодно-высокомерный вид молодой женщины обескураживал джентльменов, не рисковавших приблизиться к ней; к тому же на празднике присутствовало на редкость много хорошеньких молодых дам, несомненно, прекрасно известных в обществе.
— Странно, что хозяин не являет себя нам, — сказал Алберт Сент-Гоур, наблюдая за толпой с милой, но рассеянной улыбкой, — потому что у меня такое чувство, будто он за нами наблюдает и, быть может, забавляется.
— Ничего он не забавляется, — холодно возразила Матильда, высвобождая руку. — Ты забыл — он существо, лишенное чувства юмора.
С этими словами Матильда отошла от отца, а Сент-Гоур, медленно следуя за ней, через несколько минут уже вел любопытную беседу с маленьким лысым раздраженным человечком приблизительно одного с ним возраста (хотя он, Сент-Гоур, выглядел на добрый десяток лет моложе); тему беседы уловить было непросто: собеседник Сент-Гоура перескакивал с политической ситуации на вероломство американцев немецкого происхождения, потом на цену, в которую этому джентльмену обошелся гороскоп жены. («Вы ведь не станете спорить, сэр, что двадцать пять тысяч — это слишком уж крутая сумма. Как вы считаете, сэр?») Инстинкт подсказывал Сент-Гоуру, что этот похожий на мышонка человек, столь очевидно непоследовательный, должен быть очень богат и знакомство могло оказаться весьма полезным. Но хотя Сент-Гоур оживленно поддерживал разговор о шарлатанстве астрологов и о том, что страна наводнена немецкими шпионами, ни одна из этих тем не затрагивала его по существу, все его внимание было приковано к дочери, которая беззаботно прогуливалась в толпе незнакомцев, вертя вскинутым на плечо зонтиком. Ее полупрозрачная верхняя юбка слегка развевалась на ветру, походка была грациозной, и, на сторонний взгляд, девушка казалась неотразимо женственной — в старинном понимании этого слова. Но какая железная у нее при этом воля, и как это начинает пугать отца!..
В этот момент Сент-Гоур заметил коренастого молодого мужчину в панаме, который вез кого-то в инвалидной коляске и случайно оказался рядом с Матильдой. Сент-Гоур увидел, как Матильда тревожно оглянулась и застыла, уставившись на мужчину как невоспитанный ребенок. Направляясь к ней, Сент-Гоур отметил, что она покачивалась, будто готова была упасть в обморок, и держалась за горло, но отшатнулась от молодого человека, когда тот галантно, но несколько неуклюже протянул ей руку, чтобы поддержать.