Исповедь моего сердца
Шрифт:
Роланд Шриксдейл Третий постепенно, трудно, с откатами, но все же приходил в себя. И все признавали, что он действительно поправляется.
К началу зимы он окреп настолько, что чаще всего был в состоянии самостоятельно одеться и спуститься к столу; гулять в окрестностях Кастлвуда без посторонней помощи; присутствовать с матерью на церковных службах; нервно улыбаясь и большей частью не произнося ни слова, сидеть за столом во время не слишком обременительных для него застолий в тесном кругу. Ел он с большим аппетитом, что приводило в восторг Анну Эмери, спал очень крепко — «как дитя», мог провести в постели часов двенадцать кряду, пока Анна Эмери сама весело не будила его. Поскольку Роланд Шриксдейл Третий являлся одним из самых знатных и богатых холостяков Филадельфии, приглашения сыпались на них как из рога изобилия. Анна Эмери с Роландом время от времени принимали некоторые из них, но в общем предпочитали театры и концертные залы, где, как говорил Роланд, дух его трепетал и воспарял, как в былые времена.
О, какой восторг, какой бальзам на душу часами слушать Моцарта, Вагнера, Бетховена! С головой окунаться в причудливую стихию «Риголетто», как он любил делать прежде! Сидя рядом с матерью в собственной ложе Шриксдейлов, ее бледный, коренастый, изуродованный наследник наклонялся вперед и, дрожа от возбуждения, впитывал каждую ноту, не обращая никакого внимания на прикованные к нему со всех сторон взгляды и растворяясь в музыке настолько, что казалось, будто он никогда не покидал безопасных пределов Филадельфии и не переживал таинственных приключений. (А они по-прежнему оставались таинственными, поскольку Роланд так и не смог вспомнить ничего, кроме отдельных, не связанных друг с другом эпизодов. Не было найдено и следов его спутника, который скорее всего погиб где-то на диких просторах Нью-Мексико.)
— Роланд остался маменькиным сынком Анны Эмери, каким был всегда, — отмечали наблюдатели, — хотя и сильно изменился.
Постепенно шрам на щеке Роланда приобрел менее устрашающий вид; если раньше он сильно болел, то теперь Роланд, по собственному признанию, его почти не чувствовал. К тому же теперь возле левого глаза у него не было чего-то, что, как он смутно припоминал, уродовало его: то ли родинки, то ли бородавки.
Анна Эмери отводила от шрама его руку и крепко сжимала ее, как маленькому ребенку, — отчасти укоризненно, отчасти утешительно. Она напомнила ему, что это была родинка, но вовсе не уродливая, потому что в нем вообще не могло быть ничего уродливого — ни теперь, ни в прошлом.
Ну а как же бородавки, которые покрывали его руки! — вспомнил Роланд, содрогнувшись от отвращения. Они-то уж наверняка были уродливыми?
При этом Анну Эмери передернуло, потому что ее собственные руки были сплошь усеяны бородавками — этим проклятием семьи Сьюэллов, раздражающим, но безобидным.
— Дорогой, они были у тебя всю жизнь, но тебя это никогда не огорчало, — обиженно сказала она. — Помню, ты говорил о них лишь как о досадной неприятности, какие бывают у всех.
Роланд устыдился своей грубости и попытался исправить положение. Он обнял дрожавшую мать, поцеловал в щеку и серьезно произнес:
— Да, ты права, мама, мне кажется, я действительно припоминаю: досадная неприятность, какие бывают у всех.
Теперь, нередко в присутствии посторонних, у Роланда Шриксдейла случались приступы озарения — под воздействием случайного слова, жеста или того и другого вместе он вдруг вспоминал целые эпизоды своей прежней жизни. О, какое это было счастье — наблюдать, как сквозь мучительный транс у бедолаги пробиваются благословенные проблески памяти!..
Например, в январе 1915 года во время небольшого званого ужина у приятельницы Анны Эмери, на котором присутствовал и Стаффорд Шриксдейл, Роланд потряс всех, внезапно схватившись за голову, когда хозяйка заговорила об адмирале Блэкберне. Он начал гримасничать, словно испытывал невыносимую боль, раскачиваться на стуле и, наконец, произнес хриплым, прерывающимся, однако восторженным голосом фамилию Блэкберн, которая пробудила в нем такие воспоминания — если, конечно, это были воспоминания, а не детские фантазии — о добродушном шетландском пони, черном с серыми полосками, с длинной густой гривой и таким же густым хвостом, с блестящими влажными глазами, — его любимом пони Блэкберне!
В сильном волнении все слушали, как Роланд, закрыв глаза, медленно, словно в полусне, вспоминал не только своего шетландского пони, но и зеленую тележку, в которой эта лошадка катала его по лужайке, когда Роланду было шесть лет… «большую ферму» где-то в сельской местности (это было в графстве Бакс)… маленького черного мальчика с конюшни по имени Квинси, которому доверяли присматривать за Роландом во время игр… и величественного пожилого джентльмена с острым взглядом черных глаз и белыми-белыми волосами, который, должно быть, был… должен был быть… самим дедушкой Шриксдейлом, умершим в 1889 году.
Бедная Анна Эмери, не в силах больше сдерживаться, начала беспомощно всхлипывать, и именно Стаффорду Шриксдейлу, который и сам дрожал от выдающейся декламации Роланда, пришлось успокаивать ее.
Другой, не менее драматичный эпизод произошел во время приема в доме миссис Эвы Клемент-Стоддард, когда Роланд внезапно впал в состояние гипнотического транса при упоминании фамилии Маклин: она вызвала у него воспоминание о носившей ту же фамилию шотландке, которая была няней маленького Роланда в Кастлвуде; а это, в свою очередь, навело его на воспоминание — поразительное по визуальной достоверности и почти физической осязаемости — о детской комнате, в которой Роланд провел первые восемь лет жизни. Набивные игрушки, с которыми он играл и спал… цветочный узор одеяла… вид из окна на старый розарий с фонтаном… бедная мисс Маклин, которая большую часть времени проводила в слезах и вздохах по причинам, так и оставшимся для маленького Роланда загадкой… и, наконец, самое яркое и самое острое воспоминание: мама с распущенными по плечам волосами, которая качает его, напевая вполголоса, целует и читает его любимые сказки приятным мелодичным голосом…
Когда, замолчав, Роланд вскочил на ноги и застыл, откинув назад голову, с закрытыми глазами и поблескивающей на губах слюной, не только Анна Эмери, но и многие другие дамы разразились слезами, даже джентльмены были тронуты до глубины души. Удивительное озарение памяти для любого человека, не говоря уж о страдающем амнезией бедняге! Казалось, подсознание Роланда так бурно реагировало на случайные ассоциации, что воспоминания невольно прорывались в его сознание, приобретая незаурядную мощь. Судя по всему, сам Роланд не мог их ни вызывать, ни останавливать по своему желанию, и после таких приступов чувствовал себя опустошенным, выжатым, а его кожа, и без того желтоватая, приобретала болезненный серый оттенок.
Филадельфийцы, которым случалось присутствовать при подобных душераздирающих припадках, не сомневались в том, что Роланд — это Роланд, и если время от времени из неких — разумеется, сомнительных — источников доносились сплетни о том, что наследник Шриксдейлов не совсем такой, каким он должен быть, они с раздражением и безоговорочно отметали их как домыслы «желтой прессы».
— Удивительный случай, не так ли? — с гордостью вопрошал личный врач Шриксдейлов доктор Турман. — Когда к Роланду полностью вернется память, я прославлю свое имя — и имя Роланда, разумеется, тоже, — описав историю его болезни. В медицинском мире в это с трудом поверят.