Исповедь молодой девушки
Шрифт:
— Довольно, довольно, господин Мак-Аллан! — взмолилась я. — У меня кровь леденеет от ваших слов.
— Сейчас я вкратце подведу итоги и кончу, — продолжал он. — Будь я адвокатом противной стороны, мои действия не отличались бы от нынешних: я изучил бы местность, прошел бы всю дорогу вдоль Дарденны и обратил бы внимание на крутой поворот этой обрывистой дороги и узкий мостик, по которому, однако, может без труда проехать карета, запряженная спокойными лошадьми, привыкшими к своему вечно дремлющему кучеру. Я не преминул бы заметить, что из открытого экипажа (тут я посетовал бы на многочисленные переделки в устройстве указанного экипажа, который, не будь этого, послужил бы важным вещественным доказательством — я дал себе труд взглянуть на него в вашем каретном сарае), — так вот, я не преминул бы заметить, что из открытого экипажа, едущего по самой кромке дороги или вдоль низкого мостового парапета, спящий младенец мог незаметно свалиться в поток, бурно несущийся внизу, и тогда течение подхватило бы его и унесло, а грозный гул бурливых вод — тут я подпустил бы немного поэзии — заглушил бы его крики,
«Она умалишенная!» — воскликнет ваш защитник.
«О да! — скажу я. — Мы это утверждаем и рады, что вы согласны с нами. Дениза сумасшедшая, всегда была сумасшедшей и в припадке безумия выбросила ребенка в реку».
Она припоминает этот случай, винит себя в нем, горько кается в минуты просветления, хвалится, когда сознание у нее затемнено, но никогда уже не отрицает, что все произошло именно так, потому что госпожа Капфорт вдалбливает в нее это убеждение. Оная дама утверждает к тому же, что сравнительно недавно, во время прогулки в той самой карете, Дениза попыталась столкнуть вас в реку. Фрюманс и Мариус были тому свидетелями и не смогут отрицать этого факта. Доктор Репп подтвердит, что мысль убить вас была навязчивой идеей Денизы, таким образом, показания сумасшедшей станут решающими. Итак, маленькой Люсьены нет в живых, а есть маленькая Ивонна, неведомо чей ребенок, которого Женни взяла на воспитание с обдуманным намерением, поскольку, при всей своей молодости и неопытности, никак не могла ошибиться насчет его возраста и принять девятимесячную девочку за свою полуторагодовалую дочку. Короче говоря, я привел бы все мыслимые доказательства незаконности гражданских актов, ссылаясь на кои мадемуазель Люсьена, здесь присутствующая, притязает на имя и наследство госпожи де Валанжи, а в отношении госпожи Ансом потребовал бы наложения денежного штрафа и тюремного заключения, то есть разорения и позора. Возможно, я выиграл бы, возможно, проиграл бы дело, но в случае выигрыша я сказал бы заплаканной мадемуазель Люсьене, или Ивонне: «Вам предлагали спокойную, независимую, свободную от денежных забот жизнь, а вы предпочли удовлетворить свою гордыню и ей в жертву принесли Женни. Пеняйте на себя!» Я кончил, Люсьена, теперь слово за вами.
— Благодарю вас, господин Мак-Аллан, за то, что вы все мне объяснили! — воскликнула я, заливаясь слезами. — Бог свидетель, я никогда и ни с кем не стану судиться.
— Это не всегда в наших силах, — ответил он. — Сейчас вопрос в том, как избежать суда и вместе с тем не пойти на сделку, которая вам так претит.
— Научите, что я должна сделать; как вы скажете, так я и поступлю.
— Надо исчезнуть, чтобы суд вынес приговор в ваше отсутствие; надо покинуть дорогой вам край, любимый дом, верных друзей, которые будут тосковать в разлуке с вами, достойного Фрюманса, уже готового ко всему; надо уехать вдвоем с Женни, которая сумеет заработать на жизнь и себе и вам. Главное — это избавить обеих от жесточайшей борьбы с неведомым исходом. Если никто не будет представлять ваши интересы, значит, не будет и речи противной стороны, обвинительного акта, бесплодных розысков, ненужного скандала. Суд, призванный вынести решение о законности завещания, может это сделать, лишь установив сперва ваше гражданское состояние, а для этого вы должны представить свои доказательства. Но вы отказываетесь это сделать, господин Бартез, посвященный в причины вашего отказа, тоже хранит молчание, следовательно, суд лишает вас всех ваших прежних прав, и процесс не состоится. Удовольствуется ли леди Вудклиф решением суда первой инстанции, которое вы можете опротестовать? Она ведет себя очень неразумно, но все же вряд ли решится пойти на риск проигрыша, продолжая вас преследовать. Впрочем, от разъяренной женщины всего можно ожидать, поэтому нам надо обдумать, как принудить ее отказаться от дальнейших шагов… Но у вас отсутствующий вид. О чем вы задумались?
— О том, как предупредить господина Бартеза, чтобы он не писал леди Вудклиф. Боюсь, он уже составил письмо, и она, оскорбленная моим надменным ответом, решит начать тяжбу, которая скомпрометирует Женни.
— И теперь вы согласитесь принять от нее деньги?
— Да, и все оскорбления, и потерю чести и достоинства — все, что угодно, лишь бы навсегда оставили в покое Женни.
— И ни перед чем не отступите?
— Как я могу отступить, если шаг вперед или назад означает спасение или гибель той, которую я любой ценой хочу оберечь? Ведь есть, наверно, средства сделать унижение не таким мучительным для меня — например, пустить эти деньги на добрые дела. Я осную больницу или открою мастерскую для бедняков и заранее откажусь от всех доходов, потому что, Бог свидетель, никогда в жизни я не возьму ни гроша из денег леди Вудклиф! Надеюсь, вы в этом не сомневаетесь, господин Мак-Аллан!
— Есть путь куда проще и короче, — сказал он. — Согласитесь на все, подпишите,
— Да, да, вы правы! — воскликнула я. — Знаете, я просто забыла, что меня изгоняют из родной страны. Разумеется, я останусь, поселюсь в Помме, Женни выйдет за Фрюманса и вместе с ним займется торговлей вразнос. А я стану присматривать за бедным аббатом, читать ему Эсхила и Платона, продлю ему, сколько возможно, жизнь… Я буду иногда прибегать сюда, смотреть украдкой на этот дорогой мне дом, на сад, на дерево, которое так любила бабушка… А впрочем, зачем? Я и от этого сумею отказаться. Вон там ее могила, ее прах. Их-то у меня не отнимут! Пусть мне воспрещено ходить по ее гостиной, молиться в ее кресле, но я посажу цветы на кладбище, где она спит, и, значит, буду еще ближе к ней. Да, да, это решает все! Только помогите мне, дорогой мой друг, поскорее устроить новую жизнь!
Я была взволнована, плакала, и тем не менее меня переполняло счастье. Мак-Аллан, которому я наконец безоглядно и восторженно доверилась, смотрел на меня увлажненными глазами, не в силах сдержать нервной дрожи. Казалось, ему и страшно оттого, что я так внезапно приняла его совет, и жалко меня.
— Нет, меня вовсе не надо жалеть, — сказала я. — Никогда в жизни я не испытывала такой глубокой радости. Сейчас вы все поймете. Вспомните, что я говорила вам две недели назад. Мне надо было принять решение, и я боялась этого, потому что не понимала, в чем же мой долг. Целых две недели я билась над этой задачей и чувствовала, как мои силы иссякают. Вы ее решили, сказав мне: «Единственный способ воздать Женни за все, что она сделала для вас, — это пожертвовать гордостью». Будьте же благословенны, Мак-Аллан! Я снова дышу, снова живу и счастлива, что этим обязана вам, потому что вы лучший из людей!
Мак-Аллан медленно опустился на колени, медленно склонился до земли и поцеловал мне ноги. Мне стало страшно — так поразил меня этот знак глубочайшего благоговения.
— За что вы просите у меня прощения? — спросила я. — Неужели вы просто испытывали меня? Или обманули, чтобы проверить, как глубоко я предана Женни?
— Нет, нет, — сказал он, вставая с колен. — Я и раньше знал, на что вы способны, и никогда не позволю себе обмануть вас. То, что вы услышали от меня, — правда, а теперь пора действовать. Я немедленно еду в Тулон — надо задержать письмо господина Бартеза леди Вудклиф. Дайте мне записку к нему, попросите его приехать к вам завтра или ждать вас у себя в конторе. Для решения нам дано три дня с момента получения письма. Завтра вечером этот срок истекает, следовательно, завтра вечером необходимо послать леди Вудклиф договор, подписанный вами в присутствии господина Бартеза и всех ваших советчиков. Со стороны господина Бартеза возражений не будет, он не надеется, что вы выиграете тяжбу, и поймет ваши мотивы. Фрюманс поймет вас еще лучше. Малаваль любит деньги, поэтому он поймет все на свой лад, а рыцарь Мариус, увидев, что у вас будут неплохие доходы, предложит вам руку и сердце, так как помните, Люсьена, если решение ваше серьезно, вы ни единым нетерпеливым словом или пренебрежительным жестом не должны выдать своего намерения нарушить условия договора. Поверьте, почти все одобрят ваше нынешнее согласие на выгодное предложение, но презрительный отказ от денег поймут очень немногие. Большинство ценит лишь материальную выгоду, а романтические порывы считает бессмыслицей; они отвечают идеалам лишь ничтожного меньшинства. Таким образом, сперва на вашей стороне будет большинство, потом меньшинство. Но сейчас вам надо обдумать, как преодолеть единственное серьезное препятствие вашему благородному замыслу — сопротивление Женни.
— Как раз об этом я и думаю: Женни ни в коем случае не должна знать, чем вызвана перемена в моем поведении. Я знаю, чтобы спасти мое имя, она способна начать тяжбу на свой страх и риск, исходит всю землю, переплывет моря, — только бы восторжествовала правда. Женни не понимает, как можно идти на сделки, колебаться, дрожать от страха. Она свято верит в добро и к вашим советам отнесется как к бреду больного. Ей надо внушить, что я попросту малодушна. Да, мне предстоит нелегкая схватка с нею, но ведь я стараюсь ради нее, и это придаст мне сил. Только бы Фрюманс… Но вы как будто сказали, что Фрюманс меня поймет и поддержит?
— Дорогая моя Люсьена, Фрюманс уже давно находится в невыносимом положении. Но он смирился с ним, потому что, при всей своей редкой проницательности, верит в идеал, как Дон Кихот, а это тем более достойно уважения, что здравый смысл у него, как у Санчо Пансы, а практической сметки не меньше, чем у вашего покорного слуги. Он и раньше понимал, что, если когда-нибудь у вас начнут оспаривать право на имя, Женни может оказаться погубленной, а он опозоренным, но выхода не видел. Я показал ему этот выход, и вот он мечется между вами двоими и не знает, в ком же ему поддерживать героическое мужество — в своей ученице или в своей невесте. Он чувствует, даже знает, какое решение вы примете, горд за вас, страдает за Женни и за себя, потому что и у него, у нашего дорогого философа, есть своя гордость. Фрюманс-мужчина предпочел бы все самое тяжкое разделить между собой и Женни, но Фрюманс-наставник должен предоставить вам совершить подвиг добродетели, внушенной его же уроками, а Фрюманс — супруг Женни соглашается передать дело ее спасения в руки своему детищу.
— Как замечательно! — воскликнула я, смеясь. — Фрюманс увидит, что его детище хорошо изучило мудрецов древности… Но солнце уже заходит, вам надо немедля ехать в Тулон. Берите мою лошадь, сегодня она еще принадлежит нам.
Мак-Аллан долгим поцелуем припал к моей руке и, не сказав ни слова о том, что касалось его самого, уехал. Я была глубоко благодарна ему за это забвение всего, кроме долга, который мне предстояло выполнить.
LX
Неподалеку от дома я встретила Фрюманса — он шел мне навстречу.