Исповедь молодой девушки

Санд Жорж

LIX

Следующая неделя пролетела для меня как один час. Через день, то утром, то после обеда, являлся Мак-Аллан. Хотя вначале сложение его казалось Фрюмансу хрупким, а привычки — изнеженными, адвокат умел ходить, как заправский горец, и не хуже нас переносил жару. Он был очень силен, но не кичился этим и продолжал принимать тысячу предосторожностей, всюду таская за собой зонтики, москитные сетки, веера, которыми я пренебрегала, осыпая их владельца насмешками. Однако он прошел бог весть сколько лье под солнцем самых немилосердных широт, а его белокурые, мягкие как шелк волосы были все так же густы, белые зубы до единого целы, движения по-женски изящны. Этот слабый на вид красавчик оказался закаленным, как самая лучшая сталь. Поглядывая на него, Фрюманс шептал мне на ухо:

— Да, да, все правильно: такой физической силе, таящейся под изысканной внешностью, должна соответствовать несгибаемая воля, прикрытая утонченным умом.

Фрюманс с каждым днем относился к нему все лучше и, видимо, хотел, чтобы он нравился и мне. И действительно, Мак-Аллан мне очень нравился, но как только Фрюманс начинал его превозносить, я тут же к нему охладевала. Вообще я стала порывиста и неуравновешенна, капризничала, то беспричинно радовалась,

то с трудом подавляла приступы гнева, то смеялась, как ребенок, то еле справлялась со слезами. Но все худшее было впереди; пока что Мак-Аллан не торопил меня с ответом, а Фрюманс, стремившийся оттянуть время, чтобы поближе узнать его и при этом не согрешить двоедушием, больше не вступал со мной в откровенные беседы.

Но вот пришло письмо от леди Вудклиф, и, значит, настала пора обеим сторонам сделать выбор. Письмо было коротко и сухо. В нем сказалась вся ненависть мачехи ко мне, ненависть еще более непримиримая и непонятная, чем прежде. Прочесть его вслух Мак-Аллан отказался, но поспешил сообщить моим советчикам и мне, что его освобождают от ведения дела, которым, судя по всему, он и сам не желает заниматься. Его просят не удивляться тому, что теперь указанную тяжбу поручено вести другому правомочному лицу, которое со всей непреклонностью опротестует завещание моей бабушки и мое гражданское состояние, если в течение трех ближайших дней я, с согласия моих советчиков, не подпишу полного отказа от притязаний на наследство и на имя де Валанжи. В этом случае мне по-прежнему предлагают пожизненный пенсион в сумме восьмидесяти тысяч франков ежемесячно с тем непременным условием, однако, что я не позже чем через неделю покину Францию и поселюсь безразлично где, исключая Англию. В случае, если оное предписание будет нарушено хотя бы на один день, я навсегда лишаюсь пенсиона. Это было так грубо и оскорбительно, что, разумеется, ни господин Бартез, ни Фрюманс, ни господин де Малаваль, ни Мариус, ни Женни не попытались хотя бы единым словом повлиять на мое решение.

— Будьте добры, — сказала я господину Бартезу, — напишите леди Вудклиф две-три строчки и известите ее, что я отказываюсь от какого бы то ни было соглашения и буду отстаивать свои права.

Происходило это в Тулоне, в кабинете господина Бартеза, собравшего нас у себя, чтобы выслушать сообщение Мак-Аллана. Не приглашен был только доктор Репп. Все встали и молча по очереди пожали мне руку: Фрюманс — с видом отеческой гордости за меня, Бартез — с величавым достоинством, Малаваль — рассеянно, Мариус — чопорно и мрачно, словно кропил святой водой мой саван. Выражение его лица было так забавно, что я чуть было не расхохоталась. Женни порывисто обняла меня, чтобы никто не заметил моей улыбки, и все расстались в обстановке возвышенно-торжественной.

Не успели мы вернуться, как явились Фрюманс и Мак-Аллан. Последний так и сиял.

— Ну вот, — сказал он, — вы не только сожгли собственный корабль, но и взорвали всю эскадру, так что взлетел на воздух и я. Но никто еще не взлетал с таким изяществом, как вы, и с таким легким сердцем, как я. Теперь надо подумать, как мы поступим с обломками наших кораблей. Этот вопрос надо решать без отлагательств, поэтому прошу вас выслушать меня, но обязательно с глазу на глаз.

В эту минуту мы и были с ним с глазу на глаз, поэтому меня особенно озадачила такая боязнь возможных слушателей.

— Мне кажется, — ответила я, — вы не можете сказать мне ничего такого, чего не следовало бы знать Фрюмансу и Женни.

— И очень заблуждаетесь, — возразил Мак-Аллан прежним своим тоном испытанного правоведа. — Сейчас перед вами не Мак-Аллан, а адвокат, и у него к вам важное дело. Фрюманс знает, что только вы одна можете решить вопрос, который я собираюсь представить на ваше рассмотрение.

— И вы надеетесь, что я что-то утаю от Женни?

— Не надеюсь, а убежден в этом. Сейчас убедитесь и вы.

Он предложил мне руку, и мы спустились к реке. Там, усевшись рядом со мной под ольхой, Мак-Аллан сказал следующее:

— Вы приняли благородное решение, я его одобряю, а вами восхищаюсь. Тем не менее вам придется от него отказаться. Вы не примете подачек от леди Вудклиф, это само собой разумеется, но, ручаюсь, не станете защищать свои права. Не делайте больших глаз, не смотрите на меня с таким удивлением и недоверием. Сию секунду я скажу вам всю правду, и кто как не вы сможет смело посмотреть ей в глаза и сделать все вытекающие из нее выводы? Если вы доведете дело до суда, ваша дорогая Женни будет скомпрометирована, а возможно, и понесет наказание.

— Что вы такое говорите? Это серьезно?

— Так же серьезно, как серьезно мое уважение, доверие, дружеское участие к Женни. Я адвокат, но прежде всего прямодушный человек, а тот, кто в скором времени заменит меня, будет прежде всего адвокатом. Поймите меня правильно, я вовсе не считаю себя единственным порядочным человеком среди моих собратьев по ремеслу. Слава богу, нас, честных адвокатов, совсем не мало, но когда клиент хочет прибегнуть к букве закона, сулящей ему выгоду, не прислушиваясь к голосу совести или к подсказке добрых чувств, он не станет обращаться к услугам того, для кого и совесть и добрые чувства что-то значат. Он начнет искать — и без труда найдет — ловкого крючкотвора, который готов пренебречь любым нравственным законом. Итак, в ближайшем будущем в Тулоне появится, если уже не появился, очень опасный противник, какой-нибудь продувной французский стряпчий, за спиной которого скорее всего стоит адвокат, съевший собаку на скандальных процессах. Эти люди, которых отнюдь не просили найти путь к примирению с вами, взорвут бомбу, не предупредив вас, не повидав, не попытавшись понять вас и оценить. Им и в голову не придет, что вы можете искренне заблуждаться. Они потребуют в самом что ни есть судейском стиле, чтобы у вас отняли мошеннически присвоенные права: на свете нет ничего безжалостнее законов о гражданских правах и наследстве, и кто вступает в борьбу на этой арене, тот не щадит противника. Не думаю, что возможные попытки опозорить вас достигнут цели, что вы будете признаны виновной в преступном замысле и подвергнуты наказанию. Вся тяжесть судебного преследования обрушится на Женни, и вот она-то, несомненно, будет обвинена в сговоре со своим мужем, сговоре, имеющем цель выдать за наследницу де Валанжи дочь цыганки, быть может, ее собственную дочь. Я заранее могу рассказать вам все эпизоды и перипетии этой судебной драмы. Первым делом Женни начнет собирать всяческие доказательства; тем же займется и Фрюманс, а значит, не

на шутку скомпрометирует себя. Я предвижу, что он тоже будет привлечен к делу, и адвокат противной стороны постарается доказать его соучастие, лицеприятно подобрав факты, бросающие на него тень. Но предположим, что случилось нечто маловероятное в нынешних обстоятельствах: Женни и Фрюманс соберут важные свидетельства и неопровержимые показания. Уверены ли вы, что одержите победу только потому, что ваше дело каким-то чудом из сомнительного вдруг стало несомненным? Все неопытные и простодушные люди вроде вас с Женни тешат себя радужной иллюзией, что правое дело нельзя проиграть, но все законники и опытные сутяги скажут вам, что правого суда не бывает. Только тот адвокат наделен здравым смыслом и заслуживает доверия, который твердит своим клиентам: «Главное, старайтесь не доводить дело до суда!» При самом выигрышном деле, при самых проницательных и беспристрастных судьях, самом красноречивом и умелом защитнике, самых несомненных и неопровержимых свидетельствах в вашу пользу, при самом достойном и здравом поведении, короче говоря — при самых благоприятных обстоятельствах вы все равно можете проиграть тяжбу из-за ловко использованного против вас параграфа, из-за какой-то процедурной уловки, из-за непредвиденной случайности, из-за мухи, отвлекшей судей, из-за чего-то невесомого и неосязаемого, что оказалось на весах Фемиды, к великому смущению самых опытных законоведов. Не считаете же вы, что невинных осуждают только по злому умыслу? Уверяю вас, в наши дни такие случаи очень редки, и судья, сознательно выносящий несправедливый приговор, — явление исключительное. Поймите, я оптимист, когда утверждаю, что добро и зло в нашем мире уравновешены. Ни во что абсолютное на земле я не верю и к тому же проиграл слишком много правых дел, чтобы обвинять род человеческий в том, будто он ведает, что творит. Нет, нет, Люсьена, не ведает, поэтому вручать свою судьбу нескольким людям, пусть даже лучшим из лучших, не более разумно, чем выходить в бурное море на корабле без руля и ветрил. Приведите мне хоть одно нашумевшее дело, которое до конца удовлетворило бы совесть и разум всех, кто принимал в нем участие. Я присутствовал при многих разговорах об этих нашумевших делах, и всякий раз заключение было одно: «Полностью истина все же так и осталась нераскрытой». Величайшие преступники, о которых повествуется в преданиях и истории судопроизводства, всегда находят защитников, а самые неопровержимые оправдания всегда оставляют крупицу сомнения. Сколько старых и молодых адвокатов сжимают кулаки при мысли о том, что и тюрьмы и каторга полны несчастными, которых эти адвокаты защищали, которых они с чистым сердцем стали бы защищать и ныне! И для меня, как и для всех, в любом процессе всегда есть нечто скрытое, непроницаемое для людского взгляда — оно-то и дает повод к бесконечным спорам и современников, и потомков.

На этот счет у меня есть твердое убеждение — сейчас изложу его вам. Полностью объяснить преступление невозможно, потому что необъяснима сама его природа. Преступление — это акт безумия. В основе самого ловкого мошенничества всегда лежит заблуждение разума, притупление совести, иными словами — некая пустота. А как ухватить пустоту? Как взвесить то, что не имеет веса? Человек тут бессилен. Вот почему, столкнувшись с подобной пустотой, с подобным отсутствием представления о том, что такое человечность, которое и составляет суть бесчеловечных поступков, люди, обладающие знаниями и мудростью, приходят в волнение, начинают совещаться, ломать себе голову и говорить, говорить, говорить, с единственной целью — разобрать и правильно оценить, то есть доказать и вынести приговор. Что доказать и чему вынести приговор? Доказать, что у слабоумия был разумный замысел? Вынести приговор человеческому рассудку, одержимому безумием? Вы ведь понимаете, что это невозможно. Взять хотя бы ваше собственное дело. Стоит нам вдуматься в него — и вот перед нами возникает человек по имени Ансом, который любой ценой и с помощью самых нелепых способов стремился разбогатеть; человек, который, вместо того чтобы зарабатывать на жизнь, вверяясь здравому смыслу и добропорядочности своей жены, строил какие-то химерические планы, не говоря ей, какие именно, или утверждал, что она все равно их не поймет, — и был в этом прав, потому что не понимал их он сам; человек, который в одно прекрасное утро — я действительно так думаю, Люсьена, — увидев в медленно проезжавшей мимо него карете спящую кормилицу с младенцем на руках, схватил этого младенца, сперва сам не зная зачем, а потом решил оставить его у себя, чтобы получить за него большой выкуп. Но дело оказалось таким рискованным, что, напуганный грозящей опасностью, Ансом махнул на него рукой. Возможно и другое объяснение — то, которое пришло в голову и Женни и контрабандисту: он быстро забыл свой замысел, возникший случайно, плохо продуманный, и занялся другими делами, столь фантастическими, что они привели его под конец в сумасшедший дом. Но, лишенный разума и ясного сознания, этот человек проявлял порой доброту и мягкосердечие (Женни говорила, что он не был ни груб, ни жесток, и она любила его, любит, быть может, и сейчас, поэтому не решается отдать Фрюмансу сердце, уязвленное памятью о пережитом разочаровании). Он позаботился о несчастном младенце, нанял ему кормилицу — первую попавшуюся нищенку, — а потом отвез жене, чтобы та, приняв девочку за собственного своего ребенка, растила ее, пока не изменятся обстоятельства. Бред сумасшедшего — в этих словах вся история Ансома и одновременно подоплека вашей тяжбы. Ничего иного я в ней не вижу.

Но неужели вы думаете, что члены суда, важно восседающие в своих креслах, что адвокаты, которые засучили рукава и приготовились к бою, удовольствуются столь простым объяснением, ведущим к обелению памяти Ансома? Да разве стоило бы для этого тратить столько красноречия, проявлять такую проницательность? Необходимо во что бы то ни стало найти состав преступления, констатировать предумышленное похищение, указать пальцем на виновного. Ансома нет в живых, но у него был сообщник, которого, вероятно, не смогут разыскать; зато под рукой его пособница, которая все знала и помогала Ансому, и эта пособница — Женни. Она единственная, кому это дело все еще сулило выгоду, и вот она приводит ребенка и требует за него мзду. Мы-то знаем, что никакой мзды Женни не приняла, но где тому доказательства? Поверят ли ей ее противники? Женни пошла на службу к госпоже де Валанжи из любви к вам, но, по ее собственному признанию, она получала хорошее жалованье и, как нам известно, не тратила его, чтобы в случае беды вы не остались без средств. Но ведь намерения недоказуемы, а если Женни и докажет свои, от этого ничего не изменится: просто вас обвинят в совместном воровстве.