Исповедь молодой девушки

Санд Жорж

Подстрекаемый Малавалем, он решил пойти ва-банк и был очень взволнован.

— Люсьена, — сказал он, — между нами произошло недоразумение, я попал из-за тебя в невозможное положение.

— Из-за меня? Раз мы сегодня все еще говорим друг другу «ты» — объясни, в чем дело.

— Правда ли, что ты выходишь за Мак-Аллана? Отвечай — да или нет?

— Еще не знаю, но вполне возможно. Тебе-то что до этого?

— Ты обижаешь меня, наносишь мне оскорбление.

— Чем же?

— Даешь всем понять, что я покинул тебя в беде.

Женни вышла, понимая, что мой ответ заденет его самолюбие, особенно если

при этом будет присутствовать она.

— Отвечай же! — крикнул Мариус: теперь он уже не старался сдерживаться.

— Видишь ли, мой дорогой, я на тебя не сержусь, все тебе простила, но мне ясней ясного, что ты оставил меня на произвол судьбы как раз в ту минуту, когда был моей единственной опорой.

— Да ведь я слова не промолвил…

— Верно, ты не промолвил ни слова, которое можно было бы повторить, процитировать тебе в укор, но твои глаза мне все сказали, Мариус. Я прочла в них, что, прими я за чистую монету преданность, которую приписал тебе аббат Костель, супруг заставил бы меня потом жестоко поплатиться за веру в мужество жениха.

— Что за вздор, Люсьена! Ты щепетильна, требовательна, романтична — да, хуже всего, что ты романтична, в этом главное наше горе, и твое и мое. Ты не способна смотреть на вещи здраво, твоя фантазия все преувеличивает, все искажает. Тебе показалось, что у меня смущенный взгляд, что я на секунду заколебался, — и ты сразу порвала наши отношения. По какому праву?

— Вот как? Ты отказываешь мне в праве на гордость и щепетильность?

— Да, отказываю. Я не обманывал тебя, не клялся, что буду страстным любовником, я только обещал быть преданным и благопристойным мужем. Уж на что-что, а на героизм я не притязал, не повторял вслед за мисс Эйгер: «Ах, с милым рай и в шалаше!» Жизнь казалась нам нетрудной, и я сулил тебе только нетрудные добродетели.

— На что ж ты жалуешься? В один прекрасный день я обнаружила, что жизнь трудна, и не захотела навязывать тебе трудные добродетели.

— Я жалуюсь на оскорбительную поспешность. Добродетель трудна, согласен, но это не значит, что она невозможна для меня. К тому же это еще и вопрос чести, а с чего ты взяла, что я не способен исполнить свой долг? Только тебе следовало мягко напомнить мне о нем, а не рвать одним махом.

— А тебе, Мариус, следовало хоть немного повременить с отказом от меня. Никогда в жизни я не пыталась внушить тебе, что у меня кроткий, терпеливый, смиренный нрав, не клялась быть сдержанной и бесстрастной. Я горда, ты-то ведь это знаешь. Чему же ты удивляешься? Мы оба были верны себе, а вывод из этого простой: нам никогда бы не ужиться друг с другом.

— Ты принимаешь это с такой легкостью — еще бы, тебе на помощь пришли миллионы господина Мак-Аллана.

— О миллионах господина Мак-Аллана мне ничего не известно, я справок не наводила.

— В этом я не уверен.

— Мариус, ты поставил меня в очень унизительное положение, потому что в некоторых обстоятельствах покинуть кого-то значит его опозорить. Меня оклеветали, кому об этом знать, как не тебе, поэтому, когда ты в присутствии наших друзей, в присутствии иностранца, который тогда был моим противником, с явным облегчением принял мой отказ, тем самым ты навлек на меня такие подозрения и дал пищу таким кривотолкам, что я до сих пор краснею, вспоминая об этом. Потом ты написал мне очень обидные слова,

вот и сейчас говоришь их, доходишь до прямых оскорблений, ты — мягкий и учтивый, меж тем как я, такая вспыльчивая, не сказала тебе ни единого резкого слова, да и другим запрещала порицать тебя при мне.

— Наверно, ты лучше меня, Люсьена, не спорю. Но разве ты не видишь, как я страдаю?

— Отчего ты страдаешь, Мариус?

— Оттого, что ты уходишь одна неведомо куда, неведомо с кем, а ведь ты единственная моя родственница и самый давний мой друг. Пусть ты променяла имя на обеспеченное будущее, все равно ты моя кузина, ты и была и будешь мадемуазель де Валанжи, и все происки твоих врагов не властны запретить людям так тебя и называть. Как же ты можешь думать, что твой отъезд не тревожит меня и не печалит? Скажи мне прямо, что ты выходишь замуж за Мак-Аллана, что он тебе нравится. Не скрытничай, не обходись со мной так, словно мы стали чужими друг другу.

— Хорошо, скажу прямо: господин Мак-Аллан мне очень нравится, я постараюсь его полюбить хотя бы из благодарности. Теперь ты спокоен за меня?

Мариус взял с камина фарфоровую статуэтку, ту, из-за сходства с которой прозвал меня Пагодой, секунду смотрел на нее, потом яростно швырнул на пол. Она вдребезги разбилась.

— Так нельзя, — упрекнула я его. — Здесь ведь уже нет ничего моего. За каждую разбитую вещь мне придется платить.

— На это у тебя хватит средств, — сказал он, берясь за шляпу. — Прощай, Люсьена, ты опозорила меня, я призову к ответу твоего будущего мужа.

Я испугалась, стала его удерживать: он был вне себя, ослеп от бешенства, как это случается с людьми холодными, когда они внезапно теряют самообладание. Я поверила, что он вызовет Мак-Аллана на дуэль. Как знать, может быть, и вызвал бы.

— Мариус, — сказала я, — способен ты сохранить тайну? Обещаешь молчать о том, что я тебе сейчас расскажу?

Он обещал, и я решилась рассказать ему правду о том будущем, которое ожидало меня.

— Меня поражает, — сказала я, — что ты, поверив, будто я способна продать свое имя, сохранил ко мне какое-то уважение даже после того, как я заключила эту сделку. Знай же — я сделала это, чтобы избежать отвратительных скандальных толков и опасностей, о которых не имею права говорить.

— Я и так знаю, что это за опасности, — перебил он меня. — Ты скомпрометировала себя с Фрюмансом и теперь боишься, что на процессе все выплывет наружу.

— Ну нет, — возмущенно воскликнула я, — мне нечего бояться того, чего не было! Но если ты поверил этому — а ты поверил, иначе не стал бы говорить — и все равно выступаешь соперником Мак-Аллана, значит, ты последний из негодяев!

— В таком случае что же это за опасности?

— Я собиралась рассказать тебе, но ты недостоин моего доверия, уходи, я ничего тебе не скажу.

Впервые в жизни Мариус сложил оружие передо мной: он попросил у меня прощения за грубость, уверяя, что не вкладывал в свои слова дурного смысла.

— Ты с детства пользовалась опасной свободой, — добавил он. — Ходили слухи, что Фрюманс влюблен в тебя, возможно, так оно и было. Ты не подозревала, не замечала этого, хотя я не раз предупреждал тебя о сплетнях. Разумеется, они мне были неприятны, но я ни на минуту не верил, что ты в чем-то виновата. Так что успокойся и расскажи мне свою тайну.