Исповедь молодой девушки

Санд Жорж

Иногда Фрюманс начинал тревожиться — а вдруг эти резкие вспышки обидят меня, но я всякий раз его разуверяла:

— Очень хорошо, что она отчитывает меня, — я наконец чувствую, что Женни мне мать, а не няня. Этой воркотней она только доказывает, что я член семьи, своя в доме.

С первых же дней совместной жизни этих существ, поистине созданных друг для друга, их взаимная привязанность стала проявляться в формах столь спокойных и сдержанных, точно они были женаты добрый десяток лет. Женни, за время болезни похудевшая лицом и фигурой и поэтому особенно моложавая и привлекательная, не позволяла себе ни малейшего проявления чувств, несовместных с достоинством ее возраста, а Фрюманс хотя и был, как я подозреваю, без меры влюблен, так тщательно скрывал свое счастье, что я никогда не чувствовала себя с ними лишней. Как я была признательна им за это благородное целомудрие, охранявшее мою душевную стыдливость! Их прекрасные глаза были всегда безмятежны, взоры, обращенные ко мне, неизменно ласковы, и я ни разу не приметила, что мое появление

кого-то смутило или раздосадовало. Я поистине была любимой дочерью, и супруг Женни не только не стал между мной и ею, но, напротив, придал нашим отношениям законченность и незыблемость.

Единственное, что постоянно терзало Женни, это желание побыстрее улучшить нашу общую участь, особенно мою, — она никак не могла свыкнуться с тем, что я занимаюсь физической работой. Послушать ее, так я должна была сидеть сложа руки, пока она гнет спину, и тратить ее сбережения на красивую мебель и изящные туалеты. Но тут я была неколебима, и постепенно Женни успокоилась, убедившись, что мне приятно жить точно так, как живет она, обслуживать себя и трудиться в поте лица.

Должна сказать, что местные жители очень помогали нам и старались облегчить наше скудное существование. Соседи любили нас, госпожа Пашукен, милейшая женщина, непрерывно баловала вниманием и маленькими подарками, крестьяне со всей округи и тулонские рабочие, которых мы в свое время часто нанимали для всяких поделок в Бельомбре, своим добрым отношением выражали протест против наших недоброхотов. По воскресеньям эти славные люди приходили к нам в гости и, видя, что я весела, не грущу о былом достатке и с удовольствием тружусь, преисполнялись ко мне почтительными чувствами, граничившими с поклонением. Южане всегда склонны к крайностям. Их неодобрение частенько принимает оскорбительную форму, зато приязнь быстро переходит в восторженное обожание. Я по-прежнему была для них «барышней», поэтому в ответ на просьбу не раздражать аристократов и забыть, что когда-то я звалась де Валанжи, они упрямо стали величать меня «барышней де Бельомбр». Если бы леди Вудклиф и удалось добиться маркизата для своего сына, все равно она не смогла бы лишить меня этого титула, подаренного бесхитростными душами.

Но еще важнее столь своеобразного восстановления в правах было то обстоятельство, что благоволение ко мне простонародья передалось и другим сословиям. Это обычная история, потому что не существует клеветы, которая устояла бы против слов «любим народом». Надменнейшие правители добиваются любви малых сих и, если не могут внушить ее личными качествами, стараются купить благотворительностью. Я была бедна, никого не задаривала, так что любовь ко мне была бескорыстна. Женни пользовалась единодушным уважением — все видели, как по воскресеньям она в одиночестве отправлялась в город отнести сделанную нами работу и взять новую, меж тем как я, отнюдь не стараясь вызвать интерес к себе необычностью своего положения, занималась в ее отсутствие хозяйством и разговаривала только с людьми, пришедшими навестить меня. Вскоре ко мне стали приходить и предлагать услуги зажиточные тулонцы, а потом выразили желание взять меня под свое покровительство и сливки общества с господином де Малавалем во главе. Они даже собирались вступить в переговоры с моими врагами, но я этого не захотела, и тогда возмущение преследованиями, жертвой которых я стала, сделалось особенно громогласным. Когда по заявлению леди Вудклиф тулонский суд лишил меня прежних гражданских прав, основываясь на моем отказе от тяжбы, поднялся всеобщий ропот против жестокости этого богатого семейства, все отнявшего у меня только затем, чтобы иметь право предложить как милостыню средства к существованию, которые я не хотела и не могла принять. Моей гордости было воздано по заслугам, и в народе даже поговаривали, что меня надо с триумфом пронести на руках по городу, а некую мельницу следует предать огню. Нам удалось утишить эту бурю, но теперь никакая клевета по моему адресу уже не имела надежды на успех, и госпожа Капфорт, принужденная замолчать, изгнанная из нескольких влиятельных домов, начала отрицать свою враждебность ко мне и лицемерно повторяла, что была введена в заблуждение. Она попыталась примириться со мной, делала мне авансы, но я молча их отвергла. Тогда она снарядила ко мне Галатею. Ее я приняла приветливо, но сдержанно, и дальше разговоров о погоде не пошла.

Слуги из Бельомбра, возглавляемые Мишелем, тоже часто наведывались ко мне и, не воспротивься я, перетаскали бы оттуда в Помме все цветы и фрукты. С большим трудом я внушила им, что не имею теперь права ни на что, ни на единую розу из нашего сада. Сколько из-за этого было слез и сетований, признаюсь, слегка раздражавших меня! Я вовсе не считала себя такой уж несчастной — ведь мне удалось обрести драгоценный клад мудрости, а эти добрые люди не ставили его ни во что!

LXXVII

А как тем временем вел себя Мариус? Он не осмелился навестить меня — правда, Галатея во время своего визита дала понять, что ему хочется прийти, дело за моим согласием. Я пропустила ее намеки мимо ушей, считая, что Мариус мог бы обойтись без посредников, особенно таких, как мадемуазель Капфорт. Через год и три месяца после моего водворения в Помме я получила следующее удивительное письмо:

«Люсьена, я потерял место, и в этом есть доля твоей

вины. Если бы ты рассеяла ошибочное мнение о себе, возникшее у меня, да и у других в ту пору, когда еще можно было загладить вину, которую ты мне приписывала, я сейчас не расплачивался бы за твои беды, не прослыл бы неблагодарным человеком из-за того, что не женился на тебе. Вспомни, ты сама отказалась от меня. Но сколько я ни твержу об этом, мне не верят и наносят такие оскорбления, что я уже несколько раз был принужден драться на дуэли. После этого меня стали считать забиякой и сумасбродом, я потерял доверие своих покровителей и вот остался без гроша в кармане, так как никаких сбережений мне сделать не удалось. Положение, созданное мне в свете, обязывало меня жить на широкую ногу, и я не имел возможности откладывать про черный день. Что же прикажешь мне делать в таких обстоятельствах? Никакого ремесла я не знаю, твоя бабушка виновата, что не позаботилась об этом, раз уж не собиралась оставить мне хоть какое-нибудь наследство. Как видишь, я не могу предложить тебе поддержки — я и себя-то не могу поддержать.

Унизиться до гнусностей и позора нищеты я не в состоянии и вот, дойдя до крайности, увидел, что мне остается или утопиться, или дать согласие на брак с особой, которую я, разумеется, не люблю и при всем желании не могу принять всерьез. Ты догадываешься, о ком речь. Она пыталась поговорить с тобой обо мне, хотела все рассказать, но ты пренебрежительно отвела взгляд и поспешно прервала разговор. Ты презираешь меня, Люсьена, ненавидишь, быть может… Эта мысль невыносима. Напиши хоть слово, скажи, что простила меня или хотя бы забыла, иначе я способен взять назад обещание, вырванное доктором Реппом, и пойти служить в испанскую или австрийскую армию, скрыв имя, которое не имею права пятнать».

«Дорогой Мариус, — ответила я, — стань вы французским солдатом, ваше имя, на мой взгляд, не было бы запятнано, но мы не сходимся во мнениях, и мне вас не переспорить. Раз вы не способны унизиться до гнусностей и позора праздной и слабодушной нищеты, женитесь на богатой, но попытайтесь относиться к вашей жене хотя бы с уважением и приязнью. Только от вас зависит сделать ее такой, чтобы вам можно было принимать ее всерьез. Пусть же это станет целью всех ваших стремлений. Обещаю по мере сил помогать в этом, всюду говоря о ней так, как того заслуживала и, надеюсь, всегда будет заслуживать кротость ее характера. И это обещание, и этот совет — достаточно убедительное свидетельство того, что никаких дурных чувств я не таю и по-прежнему желаю вам всяческого счастья».

Через несколько дней было объявлено о помолвке Мариуса с мадемуазель Капфорт. Галатея написала мне:

«Моя добрая Люсьена, я знаю, как ты великодушна и какие хорошие советы дала Мариусу. Поэтому спешу сообщить приятную тебе новость: твоей мачехе не удалось сделать из Бельомбра маркизат для сына, и, говорят, она вообще остыла к этому плану, потому что собирается в третий раз выйти замуж, и ее будущий муж, старый английский лорд, обещает передать пасынку свое пэрство. Ходят слухи, что Бельомбр пойдет с торгов, и, не скрою, мама и доктор мечтают купить его для нас с Мариусом. Надеюсь, это удастся, и тогда я предоставлю тебе помещение и стол. Ты, конечно, не захочешь огорчить меня отказом.

Любящая тебя по гроб жизни

Галатея».

Итак, всеми презираемая и осмеянная госпожа Капфорт все же добилась своего! Она оклеветала меня, лишила наследства и дома, осуществила свою заветную мечту — выдала дочь за дворянина, и этим дворянином был Мариус!

Она отняла у меня имя, жениха, состояние, а теперь собирается завладеть моим родным гнездом и будет мирно стариться в кресле, где на моих глазах умерла бабушка!

— Нет, — возразил Фрюманс, когда я поделилась с ним этими размышлениями, — кресло, во всяком случае, вне опасности: оно приведено в порядок и стоит в укромном уголке у Пашукена. Я собирался перенести его к вам в день ваших именин.

— Как же вам это удалось, Фрюманс? Разве его уже назначили к продаже?

— Нет, купить его я не мог, поэтому украл.

— Украли? Вы?

— Да, для вас, Люсьена. Я изучил этот почтенный предмет, обмерил со всех сторон, зарисовал и, с помощью Мишеля, — он неплохой обойщик, — соорудил точно такое же кресло, которым и подменил принадлежавшее вашей бабушке. Мы это проделали ночью, в полной тайне, как два грабителя, и оба были очень довольны собой. Я с радостью унес бы и питтосфор. Это невозможно, но есть такое местечко в горах, ничем не примечательное и мало кому ведомое, где отлично прижилась одна из его дочерей — как-нибудь утром мы пересадим ее к вам под окно. Еще я украл вашу детскую кроватку для Женни и даже собрал во дворе перед домом осколки «принцессы Пагоды» и склеил их. Теперь статуэтка сушится у меня в мастерской.

— Чудесно, мой друг! Обнаружь ее в Бельомбре Мариус, он, несомненно, разбил бы бедняжку вторично. Итак, я стала укрывательницей краденого, но, как и вы, не испытываю угрызений совести. А теперь посмеемся над заманчивым предложением, только что сделанным мне: вы только представьте себе — я бесплатно живу и столуюсь у будущей госпожи Галатеи де Валанжи! Право, я должна быть признательна ей: если что-нибудь может заставить меня гордиться потерей имени, то лишь сознание, что подобрала его она.