Исповедь офицера
Шрифт:
– Там идет бой.
Затем, переведя дыхание, продолжил на той же нервной ноте:
– Алханов за Старыми Атагами развернул колонну и через Гойты несется в Урус-Мартан, с ним Шаравин и Хаджибеков. Все наши убоповцы в полном вооружении с собрами ждут команды на выезд.
Связи ни с Алхановым, ни с Шаравиным, ни с Хаджибековым не было уже полчаса, я сорвал голос, крича в радиостанцию так, как будто при отсутствии связи я мог докричаться до них и без ее помощи. Треск эфира продолжал взвинчивать напряженную обстановку, щекотал нервы и слух, не выдавая никакой информации. Появившийся на пороге Долгов вылупился на меня красными с бодуна глазами, как будто пытался увидеть на мне ответы на
– Омоновцы возвращаются на базу, есть потери.
И опять застыл, упершись в меня взглядом, в ожидании какого-либо решения. Но решение было одно: схватить штабную машину – и галопом в ОМОН.
– Бойцам – отбой тревоги, до особого распоряжения, а ты со мной, полетели!
И понесся синий разъездной «жигуленок» на базу ОМОН, чтобы ответить на повисшие в воздухе вопросы.
Преодолев «змейку» из бетонных блоков, мы подъехали к КПП, где очень смурной боец, опечаленный тем, что именно в этот день ему достался наряд нести службу в расположении базы, а не быть вместе со всеми в бою, с нотками раздражения сказал, что командир на выезде и пропустить он нас не может. Я предъявил ему специальный пластиковый пропуск РОШ по Северному Кавказу, где на обороте почти во всю карточку написано: «Всем военным и гражданским властям, правоохранительным органам! Предъявителю настоящего пропуска оказывать помощь и содействие! ВСЮДУ!», – и сказал, что мы дождемся руководства в штабе. Но пропуск для него в нашем препирательстве не возымел никакого действия – как слону дробина! Он с упертостью барана стоял на своем. Я уже начал раздражаться, но где-то в недрах карманов камуфлированной куртки моего оппонента прозвучал радиоголос: «Я – Патриот. Командирам рот собраться в штабе». Препирательства сразу же потеряли всякий смысл, и металлическим голосом, не терпящим возражений, я приказал ему доложить Патриоту о нашем прибытии. Через пару минут рьяно выполняющий свои обязанности боец был сама любезность. Но он уже был неинтересен – информационный голод гнал нас в серое двухэтажное здание. Но как бы мы ни торопились, мы встали, склонив головы, отдавая дань признания минутой молчания, у мемориала из гранитных фотографий погибших бойцов, в центре которого – Герой Российской Федерации, первый командир чеченского ОМОНа Муса Газимагомедов. Увидев нас из окна, Бувади спустился и молча встал рядом с нами, пропуская через боль в сердце жизненный путь каждого бойца с фотографии. Взглянув на меня, он прервал молчание и голосом, полным печальной торжественности, произнес:
– Леха, мы сделали это! Мы вытащили твоего доходягу. Тощий. В чем только душа держится?
И, сделав очень большую паузу, как будто вновь переживая все события того страшного боя, добавил:
– А у меня три «трехсотых», один тяжелый.
И опять затянувшаяся пауза. Он мысленно был далеко от нас, он все переживал, думал, где, как и что он мог сделать, чтобы не прозвучали эти слова – простые и жуткие, как сама война. Короткие обрывистые фразы он выдавливал из себя с большими промежутками, впервые не проявив никаких эмоций, диктуемых кавказским гостеприимством.
– Руслана не тревожь, он настоящий командир, он сейчас с ними в больнице.
И опять тишина. Молча поднявшись на второй этаж, он широко распахнул дверь кабинета, приглашая нас войти, а сам тяжело опустился в свое рабочее кресло и, подняв телефонную трубку, стал разговаривать с неизвестным абонентом на чеченском языке, но суть разговора улавливалась точно: он старался всячески организовать помощь раненым товарищам. Закончив разговор, он наконец-то обратил на нас внимание:
– Не успели мы расставиться по плану, заметили они нас, вот и пришлось работать с колес.
Телефонный звонок прервал его, и вновь, теперь уже повышая голос, он кричал на собеседника, перемежая чеченскую речь с крепкими русскими словами. Бросив трубку, он еще продолжал ругаться, вскакивая и размахивая руками, затем, немного успокоившись, продолжил:
– Как вы и говорили, русского они сразу в лес поволокли, его даже искать не пришлось, но потом…
Он запнулся и опять ушел мыслями в этот бой, проживая его снова и снова:
– Сначала двое, потом еще один. Русского с двумя бойцами мы к федералам отправили, а сами – наших вытаскивать. А тут и командир с бойцами – он своих не бросает! – мгновенно сориентировался и отработал этих шайтанов по полной.
Последние слова он произнес с особой гордостью за командира ОМОНа. Вдруг до этого молчавший Долгов задал давно сверливший меня вопрос:
– А где освобожденный?
Бувади даже обиделся:
– Я же сказал – федералам отправили. Куда и кому, не знаю. И не до этого мне было, у меня трое раненых на поле боя.
Да, с такими аргументами не поспоришь…
– Ну, хотя бы данные его записал?
Он посмотрел на нас осуждающе и произнес:
– Некогда мне там было писаниной заниматься.
А затем, как-то подобрев, осознавая, что все-таки мы правы со своими вопросами, на которые у него нет ответов, он, заглаживая свою вину, сказал:
– Твоих убоповцев я отправил в Ханкалу, они отличные боевые ребята, ты извинись за меня перед ними, что не взял их с собой. Я что им, то и тебе говорю: вы нужны не только здесь, но и в своей Москве, своем Новосибирске, честные и знающие милиционеры там нужны не меньше, чем здесь. А я здесь и только здесь – я на этой земле родился, я здесь живу, я ее защищаю, в нее и сложу свою голову.
И он сдержал свое слово: 13 сентября 2006 года на границе с Ингушетией в боевом столкновении с бандитами Бувади Султанович Дахиев заслонил собой зарождающийся хрупкий мир Чеченской Республики, получив полную грудь свинца, не дав долететь ни одной пуле на территорию родной ему Чечни. Вечная ему память!
И, покуда живо поколение, всегда будут помнить нелегкий и смертельно опасный труд солдат правопорядка и с благодарностью смотреть на ветеранов боевых действий на Северном Кавказе дети и внуки освобожденного человека, который так и остался для нас неизвестным русским, прошедшим через горнило плена чеченской войны. Так мы о нем и будем думать.
И поминать добрым словом боевую машину «жигуленок».
Серый
(у механизма победы в шестеренках сотни зубцов)
Матушка-земля заботливо принимает все, что предается ей с любовью, обильно политое потом, кровью и слезами: от налитых золотистых зерен, чтобы заколосились бескрайние хлебные поля, до закопанных бессчетных сокровищ и кладов, укрываемых от лихих людей, – для процветания потомков, на будущие благие дела. Да и тела наши бренные, поливаемые слезами расставания, принимает земля со скорбным отпечатком на лике погоста. Все-все принимает с материнской заботой. Одно не приемлет ни под каким видом – больно ей, когда вонзают в нее занозы поганые.
Даже через мягкую подошву кроссовок я ощутил, как земля делает вдох, чтобы кашлем отторгнуть, изрыгнуть несколько килограммов тротила, сконцентрированного в заложенном по всем правилам минно-взрывного дела фугасе. Опережая короткую команду «ложись», я распластался на обочине дороги, вжимаясь всем телом в придорожную насыпь. Уткнувшись лицом в грязь, сжал руками голову, закрывая ладонями уши и затылок. Гром взрыва прервал команду «ложись» на последнем слоге, ударил по ушам, почти одновременно с ударом горячего спрессованного молота взрывной волны.