Исповедь Стража
Шрифт:
Да что же это такое! А та кровь, которую он пролил и которую проливали ради него другие, — она что, не такая драгоценная, что ли?
Его подвели к ложу. Один из воинов пошел было к дверям. Не отнимая руки от лица, властно и твердо:
— Куда ты?
— Я позову целителя.
— Не надо. Принесите воды и чистого полотна. И уходите. Никто не должен входить сюда. О том, что видели, — молчите.
Он скрипнул зубами, отдирая от ран присохшую ткань. Голова закружилась, ему пришлось сесть — сейчас он мог себе это позволить. Сейчас его никто не видел. Промыл раны и неловко перевязал их полотном — мешала боль. С трудом натянул чистую одежду. Лег. Боль немного утихла — только для того, чтобы снова нахлынуть при малейшем движении. Слишком быстро понял — так будет всегда. Не помогут целители. Никто не поможет. Он закрыл глаза.
— …Учитель!
Мелькор рывком приподнялся на ложе:
— Я же приказал!..
Гортхауэр в ужасе смотрел в изуродованное лицо Мелькора.
— Почему… Кто… Как же это… Это — ты?..
Сухой смешок:
— А кто же, по-твоему? Сильно изменился со времени нашей последней встречи, верно?
Края ран разошлись. Гортхауэр невольно отвел глаза.
— Вот теперь и ты не можешь смотреть на меня.
— Нет, Учитель!..
Это было мучительно — видеть, но Гортхауэр испугался, что оскорбил Учителя. Теперь он не смел опустить взгляд.
— Учитель, — внезапно охрипшим голосом попросил он. — Ты ранен, позволь, я…
— Не сумеешь, — ровно сказал Мелькор. — Никто не сумеет. Я справлюсь сам. И — уходи. Уходи, я прошу тебя. Пожалуйста, уходи, Ученик.
Конечно. Оставьте меня страдать одного. Но пусть о моих одиноких страданиях знают все и пусть сами страдают от этого и, конечно, выискивают в этом свою вину. Ну и гордыня!
Можно было не подчиниться приказу. Можно было остаться, если бы гнал прочь. Но не послушаться этого печального и твердого голоса было немыслимо; была сила, заставлявшая исполнить просьбу. Майя вышел.
Лицо неподвижно. Голос глухой и ровный:
— Властелин болен. Не нужно тревожить его.
Гортхауэр замер у порога, опираясь на меч: безмолвный и грозный страж.
Ах, бедный наш страдалец Мелькор! Ах, кровь! Ах, раны на лице! А у меня друг умирал на руках. Тоже от раны в живот, как этот несчастный Гэлторн, ежели таковой вообще был. Парень кричал от боли, звал мать… Он не видел никаких звезд. Он просто попросил меня добить его. И я выполнил его просьбу. И я не хочу вспоминать о том, как он умирал. И никому не стану об этом рассказывать, смакуя подробности его смерти…
И потом, разве в Аст Ахэ не было целителей, умеющих зашивать раны? Пусть не залечить — так облегчить страдания некому было?
И-ЛИНН — ПЕСНЬ
…К Барахиру Гортхауэр относился со своеобразным мрачноватым восхищением; пожалуй, ему даже нравился этот предводитель стоящих вне закона людей, умевший быть и безрассудно-отважным, и холодно-рассудительным. В чем-то они были похожи.
Вне закона — чьего закона? Это была ИХ земля, ИХ Дортонион, а Гортхауэр со своими воинами были для них захватчиками и убийцами. К тому же если уж ты учишь кого-то убивать, то будь готов к тому, что его тоже могут убить.
Изгнанники мстят за смерть своих близких, и им нет дела до того, орки или Люди перед ними; для них и те и другие — прислужники Врага. И почему он, Гортхауэр Жестокий, должен щадить их и помнить о том, что они тоже — по-своему — сражаются за правое дело, если гибнут его воины? Двое, лежавшие сейчас перед ним, были его учениками. Младший еще даже не успел принять меч.
— Они должны умереть. — Голос ровен, тих и страшен.
— Повинуюсь, Великий… — Предводитель орков дрожит под жестким взглядом Фаэрни.
— Женщин и детей не трогать. Ответишь головой.
— Повинуюсь…
— Барахира взять живым. Если не удастся — принесешь его кольцо. — Хрустнуло в пальцах древко стрелы с зеленым оперением. — Ты понял?
— Да, Великий.
— Иди.
Я прежде думал, что это кольцо — лишь доказательство того, что Барахир и вправду убит. К тому же оно было знаком — его владельца пропустили бы в Нарготронд как друга.
Так что тут мог таиться коварный план. Но Борондир поведал мне совсем иную историю — что это было кольцо, сделанное Гэлеоном, и что после истребления Эллери Ахэ оно было переделано, ибо было очень красиво, и что Гортхауэр, стало быть, хотел лишь вернуть Мелькору памятную вещь. Странно. Если оно было красиво — зачем его переделывать? А что эльфы не способны создать красивого — да не поверю никогда. Ибо сам видел их изделия, которые правильнее называть произведениями искусства.
Это все лишь подтверждает, что в одном и том же мы видим совершенно разное…
Он сознавал, что сейчас им движет скорее желание оправдаться в глазах Учителя, чем милосердие; но он все же призвал к себе Эрэдена — высокого, статного, темноволосого и светлоглазого молодого человека, похожего на людей из дома Беора. Тот выслушал почтительно, потом сказал:
— Я рад, что ты говоришь так. Потому что… потому что я и без приказа постарался бы увести женщин и детей подальше от орков. Хотя, наверное, ты знаешь, что делаешь, Повелитель, посылая в бой именно их…
Гортхауэр коротко кивнул.
…Тарн Аэлуин, чистое зеркало, созданное в те времена, когда мир не знал Зла. Тарн Аэлуин, священное озеро, чьи воды некогда благословила Мелиан, владычица Дориата, — так говорят Люди. Тарн Аэлуин, берега твои — последний приют Барахира и тех его воинов, что еще остались в живых.
Жены и дети их исчезли — кто знает, что с ними. Успели уйти? Мертвы? В плену? Сами они — как листья на ветру, маленький отряд отважных до безумия людей — ибо им уже нечего терять. А кольцо облавы сжимается все туже, как равнодушная рука на горле.
Его называли Горлим. Потом — Горлим Злосчастный. Он слишком любил свою жену, прекрасную Эйлинель; потому, несмотря на запрет Барахира, пробрался к опустевшему поселению, где некогда был его дом…
Показалось — или действительно увидел он в окошке мерцающий свет свечи? И воображение мгновенно нарисовало ему хрупкую светлую фигурку, застывшую в ожидании, чутко вслушивающуюся в каждый шорох… Он был уже готов выкрикнуть ее имя, когда услышал невдалеке заунывный волчий вой. «Псы Моргота… Бежать отсюда скорее, скорее, чтобы отвести от нее беду, сбить со следа преследователей!» Горлим был уже уверен, что действительно видел свою жену, он не мог и не хотел верить, что она убита или в плену.