Исповедь Стража
Шрифт:
Они шли по бесконечным коридорам, полным тоски и ужаса, они шли среди тьмы и настороженной пустоты, и откуда-то все тянулась тоскливая песня, выматывающая душу так, что хотелось броситься прочь — наверх, наверх, наверх… Полуплач — полупесня — полустон… Кто? Рабы? Обреченные? Что в этой песне, в этом лишающем воли плаче? Что за тризна там — в бездне?
Они шли — мимо непонятных символов на стенах, мимо странных и потому страшных изваяний и изображений. Иногда сквозь раскрытые двери залов они видели какие-то тени, каких-то людей в черном… И все тоскливее песня — колдовской зов их тянет, как на веревке… Высокий проем двери. Вот оно. Паук там. Он ждет. Уже не уйти.
Стройные колонны из обсидиана уходили под высокие своды. Огромные каменные змеи обвивали колонны, и столь искусна была работа по камню, что казались они живыми. Это ощущение усиливал странный темный огонь, бившийся в их глазах. И в светильниках черного железа, подобных чашам, мерцало холодное голубовато-белое пламя — как печальные упавшие звезды. Черные щиты висели по стенам зала, и бледные мечи со странными рукоятями были скрещены под ними.
Сумрачная красота зала испугала Берена и Лютиэн, но много страшнее был им тот, кто в одиночестве неподвижно сидел на черном троне, неотрывно глядя на вошедших. Тот же взгляд, спокойный и пристальный, проникающий в скрытые мысли.
Властелин Мрака, Зла и Лжи, чудовище с глазами, пылающими адским пламенем, демон, закованный в несокрушимую, тверже адаманта, броню; чье слово несет войну, чья рука сеет смерть, чья сила — ненависть, чья власть — ужас… Говорят, когда он идет, земля содрогается под его ногами. Говорят, всякий, чья воля не тверже стали, утратит рассудок, взглянув ему в лицо…
Они знали это. Они были готовы к этому. Но все, чему их учили, рассыпалось, как песочный замок, и золотое шитье сказаний об отважных героях, превозмогших страх, принявших бой с Врагом, расползалось под пальцами истлевшей тканью. И не выдержал разум чудовищного несоответствия между тем, что знали, и тем, что видели теперь. И затравленным зверем металась мысль, и единственным спасением от безумия было: все это ложь, наваждение, это не может быть правдой!
Да неужто? Мне начинает казаться, что Мелькор обладал еще и способностью искажать зрение своим последователям.. Ну, положим, эльфы не способны видеть так, как нужно. Но людям-то это дано изначально, независимо от того, к кому они примкнули! И не только эльфийские предания и хроники повествуют о казематах и темницах, о пытках и казнях, о рабском труде пленных, об орках и прочих жутких тварях на службе у Моргота. Там, где описывался первый приход людей в Аст Ахэ, рассказывается о том, что они увидели прекрасный замок — а Гортхауэр вырастил замок-скалу, грозный и пугающий. Так, может, Мелькор ЗАСТАВЛЯЛ людей видеть не то, что есть на самом деле? И они видели красоту там, где ее не было, и в том, в чем ее просто не может быть? К примеру, в мучениях, в страданиях? Слишком уж тут это любовно описывается…
Или уже так было искажено, извращено их сознание, что им доставляло удовольствие ТАКОЕ?
Сидевший на троне чуть подался вперед, вглядываясь в вошедших; изуродованные руки впились в подлокотники трона, живым огнем горят Сильмариллы в высоком венце.
Он ясно видел, кто перед ним. Видел и кольцо Барахира на руке Берена — кольцо Ученика, кольцо Мастера Гэлеона. Суть вещей была открыта ему: «Маленькая Лютиэн, ты думаешь, что твоих чар довольно, чтобы закрыть мне глаза?»
Я уже говорил — зачем эльфам было переделывать кольцо Гэлеона? Глупость какая-то. Я видел эльфийские изделия, они бережно хранятся во многих семьях, и, скажу, красота их такова, что вряд ли мастерам нужно было бы воровать чужое. Эльф скорее сделал бы свое. А кольцо Барахира я видел. Только не думаю, чтоб это было переделанное кольцо. Оно таково, что
А вот это вряд ли.
Увы.
Он чуть заметно печально улыбнулся, и Лютиэн вздрогнула. «Воистину, кто знает мысли Моргота и постиг мрачную бездну замыслов его? Что за чудовищное злодеяние задумал он? Какая зловещая усмешка…»
Любовь сильнее страха смерти: Лютиэн смело взглянула в лицо Врагу. Тот сделал почти неуловимый жест рукой, и одеяние, делавшее дочь Тингола похожей на огромную летучую мышь, соскользнуло с ее плеч — легко, как от ветра падает снег с ветвей юного деревца. Теперь она стояла перед троном в струящемся серебристом платье, и темные волосы шелковым водопадом ниспадали на ее плечи. Мягкий мерцающий свет скрадывал запыленный обтрепанный подол платья, трогательно-неумело поставленные заплатки: она стояла словно отлитая из серебра маленькая статуэтка.
«Успокойся, я не причиню тебе зла… Если бы ты могла в это поверить, бедное дитя… Зачем же ты здесь?»
— Я — Лютиэн, о Властелин Мрака. Я пришла, чтобы танцевать перед тобой и спеть тебе, как поют менестрели Средиземья.
Черный Властелин молча кивнул.
И Лютиэн начала танец — медленный колдовской танец, рождающий музыку, подобную звону ручья или шелесту травы.
Танец Луны, которого не помнил теперь никто. «Кольцо Гэлеона, танец Иэрне… Словно эхо иных судеб связало этих двоих… Странна судьба — жестока память… И некуда бежать от нее…»
Еще несколько мгновений смотрел он на Лютиэн, потом прикрыл глаза. «Ведь я знаю, зачем вы здесь. Цена крови — свадебный дар, выкуп королю Тинголу. Плата за муки и смерть тех, кто любил друг друга, как любите вы. Бедные дети. Проклятый камень, за который сыновья Феанора готовы перегрызть любому горло… А на твоей руке, Берен, — перстень казненного. И эта девочка — такая юная, такая красивая. Мои враги… Вы — мои враги, но разве я — враг вам? И что же мне делать с вами? Если бы я мог отдать вам камень… если бы мог объяснить… Но разве вы поверите мне, Врагу, Владыке Лжи? Что же делать, что?»
Что за цена крови? Да вообще — можно ли чью-то кровь оплатить камнями, какими бы прекрасными они ни были? Тем более — кровь друзей. И разве не пролилось уже к тому времени столько крови, что и Тьма, и Свет этой кровью сравнялись? Не довольно ли? И почему не отдать камень? Что в нем такого страшного? Если он так милостив и высок духом, то почему бы не сделать благородный жест? Или вернул бы сынам Феанора. Они-то вроде ни при чем. Да еще и внуки его ученицы, девушки из его избранного народа. Нет, мне не понять замыслов Врага. Хоть бы Борондир растолковал…
А едва уловимая мелодия звучала все яснее, и теперь в нее вплетался голос Лютиэн, и Властелин Тьмы до боли стиснул руки.
Сознавала ли она сама, что поет? Ее глаза, казалось, не видят ничего. Этой песни она не могла ни слышать, ни знать — и все же слышала: в шорохе крыльев птицы, в неслышных мелодиях звезд, в шелесте ветра, в шепоте осеннего дождя. И слова были иными — но это была та же песня, которую он узнал бы из тысяч. Человек поет так, лишь когда он один и нет дела до того, что подумают о его песне другие. И девушке казалось — она одна, и вставали вокруг тысячелетние деревья, и низко-низко висели прозрачные капли звезд, отражавшиеся в глубоких темных водах колдовского озера мерцающими водяными лилиями — как в тот первый день, когда словно от долгого сна пробудилось ее сердце, и было радостно и больно, потому что знала — недолог век их любви…