Исповедь Стража
Шрифт:
— Нет, Лютиэн. Может, честь и позволяет эльфам не считаться с волей родителей, но Люди так не привыкли. Тингол — твой отец. Я уважаю его. Я не могу его оскорбить. Да и скитаться, словно беглые преступники, словно звери… Нет. У меня есть гордость, Лютиэн.
— Что же… Пусть так. Хорошо хоть что мы дома. Здесь — Дориат. Сюда Злу не проникнуть…
— Оно уже проникло сюда, Лютиэн. Зло — это я. Из-за меня Тингол возжелал Сильмарилла. Вы жили и жили бы себе за колдовской стеной в своем мире. А теперь я навлек на вас гнев Врага
— Нет, нет! Это все его страшные глаза, его омерзительное, уродливое лицо, это все его черные заклятия…
— Нет, Лютиэн. Он не уродлив. Он устрашающе красив, но это чужая красота, опасная для нас — ибо нам не понять ее. И его. А ему — нас. Никогда. Белое и Черное рвутся по живому, и от того все зло, — бессмысленно-раздумчиво промолвил он, сам не понимая своих слов.
Ага. Берен узрел его красоту, а Лютиэн — нет. Она же эльф, куда ей…
— Берен… что с тобой? — в ужасе прошептала Лютиэн.
— А? — очнулся он. И вдруг закричал: — Да не верь, не верь мне, я же люблю тебя, превыше всего — ты, ты, Тинувиэль! Пусть презирают меня, пусть я умру, пусть ты забудешь меня — я люблю тебя. Ты уйдешь в блистательный Валинор, там королевой королев станешь, забудешь меня, я — уйду во Тьму, но я люблю тебя…
Не уйти ей в Валинор. Путь закрыт — еще не отправился Эарендил в свое плаванье, нолдор еще не прощены…
Эльфы — стражи границы Дориата — набрели на них через два дня. И, словно лавина, прокатилась по всему Дориату весть о возвращении, и неправдоподобные слухи об их деяниях, что приходили из внешнего мира, стали явью.
Они — в лохмотьях — стояли среди толпы царедворцев, как возвратившиеся из изгнания короли, и придворные Тингола с великим почтением смотрели на них. А Берен ныне смотрел на Тингола с жалостью. «Ты дитя, король. Тысячелетнее дитя. Ты сидишь в садике под присмотром нянюшек и требуешь дорогих игрушек… И не знаешь, что за дверьми теплого дома мрак и холод. А играешь-то ты живыми существами, король… Двух королей видел я. Один умер за меня, другой послал меня на смерть. Отец той, что я люблю…»
— Государь, прими свою дочь. Против твоей воли ушла она — по твоей воле снова здесь. Клянусь честью своей, чистой ушла она и чистой возвращается.
Берен подвел Лютиэн к отцу и отступил на несколько шагов, готовый уйти совсем.
— Ты не исполнил своего слова?
Берен невесело улыбнулся.
— Исполнил.
— Где же Камень Света?
— Он и ныне в моей руке, — усмехнулся Берен. Он повернулся и протянул к королю обе руки. Медленно разжал левую руку — пустую. А что было с правой, видели все. Шепот пробежал по толпе. Тингол долго молчал. Затем резко выпрямился, и голос его зазвучал по-прежнему — громко и внушительно.
— Я принимаю выкуп, Берен, сын Барахира! Отныне Лютиэн — твоя нареченная. Отныне ты — мой сын. Да будет так…
Голос короля упал. Он понимал — судьба одолела его. «Пусть. Зато Лютиэн останется
Все понимали мысли короля. Берен тоже.
Стало быть, и тот, кто писал это, тоже знал мысли Тингола. Только вот кто ему их поведал? Тингол? Мелиан? Не верю!
…Он стонал и вскрикивал во сне, и Лютиэн чувствовала — что-то творится с ее мужем, что-то мучает его. Однажды, проснувшись вдруг среди ночи, она увидела, что Берен, приподнявшись, напряженно смотрит в раскрытое окно. Он не повернулся к ней, отвечая на ее безмолвный вопрос.
— Судьба приближается.
Она не поняла.
— Прислушайся — как тревожно дышит ночь. Луна в крови, и соловьи хрипят, а не поют. Душно… Гроза надвигается на Дориат…
Он повернулся к жене. Лицо его было каким-то незнакомым, пугающе-вдохновенным. Он медленно провел рукой по ее волосам и вдруг крепко прижал к себе, словно прощаясь.
— Я прикоснулся к проклятому камню. Судьба проснулась и идет за мной. Какое-то непонятное мне зло разбудил я. Может, не за мою вину камень жаждет мести, но разбудил ее я. И зло идет за мной в Дориат…
— Это только дурной сон, — попыталась успокоить его Лютиэн.
— Да, это сон. И скоро я проснусь. Во сне я слышал грозную Песнь, и сейчас ее отзвуки везде … — как в бреду говорил он. — Я должен остановить Зло. Моей судьбе соперник лишь я сам…
Они больше не спали той ночью. А утром пришла весть о том, что Кархарот ворвался в Дориат. И Берен сказал:
— Вот оно. И чары Мелиан теперь не удержат моей судьбы. Она сильнее…
…Кто не слышал о Великой Охоте? Кто не знает знаменитой песни Даэрона? Кто не помнит о последнем бое Берена?..
Берен умирал, истекая кровью, на руках у Тингола. Король не хотел терять Смертного, которого уже успел полюбить. Но Берен понимал, что все кончено. Сильмарилл стал злой судьбой его.
И вот — Маблунг вложил Сильмарилл в уцелевшую руку Берена. Странное чувство охватило его. Словно все неукротимое неистовство камня вливалось в него, но это было уже неважно — он умирал и не мог принести зла никому. Сильмарилл был укрощен кровью человека. Теперь в нем не было мести. Теперь он мог отдать его. Он протянул камень Тинголу.
— Возьми его, король. Ты получил свой выкуп, отец. А моя судьба получила свой выкуп — меня.
И когда Тингол взял камень, показалось ему, что кровь в горсти его и тусклым стеклом плавает в ней Сильмарилл. Берен больше не говорил ничего. И, глядя на камень, подумал Тингол — скорбь и память…
Так что все же было в том камне? Что было в нем ужасного? В чем же для них смысл подвига Берена? Если все проклятие камня искуплено человеком — то почему же потом продолжались войны и вражда? Почему? Почему же после этого Мелькор не пришел к Валар и не сказал — все искуплено, я отдаюсь на ваш суд?