Исповедь. Пленница своего отца
Шрифт:
Однако от этого становилось еще хуже, и я заставляла себя снова и снова умирать, дожидаясь, когда придут менять мне повязки.
— Дайте мне войти, черт бы вас побрал, я хочу видеть свою дочь!
Я открыла глаза и увидела Старика.
Он отпихнул в сторону медсестру, расставившую руки в разные стороны и пытавшуюся преградить ему дорогу, и я поняла, что у меня наконец появился нужный ориентир. Я, насколько мне помнится, даже улыбнулась, потому что почувствовала боль в потрескавшихся губах.
Старик приблизил ко мне свое усатое лицо.
— Я тебя нашел. Черт
Он всегда меня находил.
Больничная палата рисунками на стенах напоминала школьный класс. Она была большой и прохладной, и казалось, что в такой палате мои ожоги доставляют мне уже меньше мучений.
Почти каждый день ко мне приходил профессор.
Он говорил что-то такое, чего я не понимала. Поначалу я его немного побаивалась (и еще больше я боялась тех людей, которые заходили в мою палату вслед за ним и стояли чуть позади), однако он разговаривал со мной таким ласковым голосом, что я постепенно успокоилась.
Он сказал, что мне будут делать пересадку кожи. Я тогда не знала, что это такое, однако очень скоро узнала. Мне кажется, никому в мире не пересаживали столько кожи, сколько тогда пересадили мне. Никто, пожалуй, не превзошел меня в этом до сего дня, хотя прошло уже почти сорок лет…
Старик все время был рядом со мной. Не знаю, как ему это удавалось, но каждый раз, когда я просыпалась, он находился в моей палате и либо переругивался с медсестрами, либо просто сидел в кресле и спал.
Он покидал меня только для того, чтобы сходить поесть, да и то пытался делать это тогда, когда я спала. Поэтому, если мне хотелось, чтобы Старик ушел, я закрывала глаза и притворялась спящей. Он в течение некоторого времени ждал, стараясь не шуметь, а затем, наклонившись надо мной и посмотрев на меня долгим пристальным взглядом, выходил из палаты.
В таких случаях я немного погодя открывала глаза и разглядывала висящие на стенах рисунки.
На них были нарисованы большие дома с печной трубой и с валящим из нее дымом. А еще — солнце с лучами в виде длинных желтых полос. На некоторых рисунках были изображены облака, частично заслонявшие собой солнце и похожие на скомканные пакеты. Перед домами виднелись человечки с маленькими головами и длинными ножками — папы в рубашках и брюках и, конечно же, мамы в треугольных платьях и с прямыми волосами.
Имелся также рисунок, изображавший корабль, плывущий по морю, и этот рисунок стал моим любимым. Рядом с кораблем в синей морской воде плыли разноцветные рыбы — такие же большие, как и сам парусник.
Кроме этих рисунков, смотреть здесь было не на что, если не считать виднеющееся за окном небо и блестящий потолок.
Наступил момент, когда меня начали мыть, и я смогла увидеть свои ноги.
Поначалу мне показалось, что они не мои. Я их не узнавала. Они были черными, с большими красными пятнами и маленькими белыми вкраплениями и чем-то напоминали сухие ветви. Колени были похожи на небольшие шишки.
Постепенно привыкнув к виду ног, я взглянула на свой живот…
В конце концов я свыклась и с тем,
Несколько дней спустя профессор и Старик, стоя рядом с моей кроватью, поспорили. Спор был жарким. Профессор снова и снова повторял Старику, что мне необходима пересадка кожи и что он, мой отец, должен пожертвовать мне часть своей.
— Вы вполне могли бы сделать это ради своей дочери. От этого будет больше пользы, чем от того что вы сидите в этой палате целыми днями.
— Нет. Я вам уже сказал: нет.
— Но ведь это для нее вопрос жизни и смерти! Ей нужно сделать несколько пересадок кожи, и, учитывая тот факт, что вы ее отец, будет больше шансов на то, что операции увенчаются успехом.
Я, конечно, не понимала ничего из того, о чем они говорили, — мне все объяснили позже. А вот то, что в какой-то момент заявил Старик, я поняла…
Профессор немного разнервничался и сказал:
— Орать вы мастак, а вот когда вас просят сделать для своей дочери что-то действительно полезное, тут-то вас и нет…
— Я не могу этого сделать. Она мне не дочь.
— Что-что вы говорите?
— Ее мать родила ее, когда я находился в тюрьме! Ну что, теперь я вас убедил?
Профессор, взглянув на меня, сказал:
— Давайте выйдем из палаты.
И они оба вышли в коридор.
Я, по правде говоря, не сразу осознала услышанное.
Прошло несколько секунд, прежде чем до меня дошел смысл последней реплики Старика. Он не был моим родным отцом, потому что сидел в тюрьме! Я уже слышала от Брюно, что наш отец сидел в тюрьме. Мой брат, рассказывая об этом, выразил надежду, что Старик когда-нибудь снова туда вернется! Брюно объяснил мне, что отец провел в тюрьме пять лет и что именно поэтому Управление департамента по санитарным и социальным вопросам передало нас приемным родителям.
Я мысленно сказала себе, что если человека сажают в тюрьму, то он теряет своих детей. Однако, когда его оттуда выпускают, разве он не получает своих детей обратно? Отец ведь забрал нас у няни. Значит, он снова стал моим папой.
От таких мыслей у меня разболелась голова. Я решила больше обо всем этом не думать, тем более что уже чувствовала, как ко мне опять подкрадывается сильная боль. Мне нужно было помешать ей на меня наброситься.
С того дня Старик стал все чаще ругать больницу и медсестер, да и профессора, хотя все же старался вести себя по отношению к нему как можно вежливее — совсем не так, как по отношению к другим врачам.
— Она выздоравливает медленно… Надо же! Это очень странно, что во Франции нет хороших врачей! Если вспомнить, во сколько нам это обходится, вспомнить о социальном страховании…
Поначалу ему пытались что-то возражать, но затем персонал больницы просто перестал с ним разговаривать. Поэтому, когда он возмущался и ругал докторов и медсестер, его уже никто не слушал.
Я между тем всячески старалась выздоравливать как можно быстрее.
Я никогда не жаловалась и не причитала, даже если мне было действительно очень плохо.