Исповедь. Пленница своего отца
Шрифт:
— Это моя дочь, и вы не можете запрещать мне на нее смотреть!
Затем он заявил, что больше не позволит медсестрам ни купать меня, ни причесывать, ни подкладывать под меня судно. Он стал делать все это сам.
— Вот видите, я могу ухаживать за своей дочерью лучше вас. Намного лучше! Вы ей не нужны!
Возможности смотреть телевизор я, конечно, лишилась. Зато у меня пока оставалась моя кукла.
— А что за фигню ты прячешь все время под простыней? — хмурясь, как-то спросил у меня Старик.
— Это
— Я не хочу, чтобы чужие люди давали тебе всякую гадость!
Он хотел забрать ее у меня, но в тот момент в палату зашел медперсонал, и Старик не решился этого сделать.
Это было время обхода, и профессор заставил его выйти.
Вечером дежурная медсестра сказала ему, что, если он заберет у меня куклу, она расскажет об этом профессору.
— Если эта кукла вам не нравится, можете принести ей какую-нибудь другую. Почему у этой маленькой девочки нет игрушек? Это ненормально.
— У нее есть игрушки, я просто забыл их принести.
Произнося эти слова, он бросил на меня сердитый взгляд и нахмурил брови.
— Прекрасно, — сказала медсестра. — Раз вы все время забываете приносить ей игрушки, то у нее останется кукла, которую подарила ей я.
Однажды утром, проснувшись и открыв глаза, я увидела, что Старик стоит рядом с кроватью и держит в руках какие-то бумаги. Он радостно потряс ими перед моим лицом.
— На этот раз, моя маленькая, они не смогут помешать мне отвезти тебя домой!
Он был сильно взволнован и начал ходить взад-вперед по палате.
— У меня есть справка от доктора М. Я увожу тебя в Мо! Он настоящий врач, а не шарлатан! Теперь всем этим клоунам — и в первую очередь профессору — придется закрыть рот. Вот увидишь!
Я была знакома с доктором М. Это был врач, который лечил нас, когда мы болели, и делал нам уколы. Отец всегда сам отводил меня и мою сестру в его кабинет и присутствовал при осмотре. Затем он заполнял медицинскую книжку, записывая в нее все, что сказал врач. Впоследствии Старик всегда делал это и применительно к моим детям: он завел на каждого из них медицинскую книжку и делал там записи своим каллиграфическим почерком — как он говорил, «почерком настоящего печатника».
Целый день он нетерпеливо ждал того момента, когда профессор начнет вечерний обход больных, перечитывая при этом свои бумаги. Старик не мог усидеть на месте, а потому то и дело выходил в коридор, возвращался в палату, рылся в моем шкафчике, в котором не было ничего, кроме свитера и футболок. В конце концов он сгреб их в кучу и запихнул в полиэтиленовый пакет.
Я наблюдала за ним, под простынями сжимая в руках свою куклу.
Каждый раз, когда в палату заглядывала медсестра, Старик спрашивал у нее, в какое время придет профессор. Обычно ему ничего не отвечали.
Наконец вечером, когда
— Вы хотели меня видеть, мсье Гуардо? Что-то случилось?
— Я хочу, чтобы моя дочь вернулась домой.
— Мы об этом уже говорили, и вы знаете, что я против. Ребенок пребывает в таком состоянии, которое требует специального ухода.
— За ней будет ухаживать в Мо доктор М. Он будет приходить к нам домой, а повязки станет накладывать медсестра. Вот, в этом письме все написано.
Старик протянул профессору бумаги, которые держал в руках, и, пока тот их читал, начал тараторить:
— Это моя дочь, и я имею право ею распоряжаться! Она и так слишком долго находится вдалеке от родного дома. Я больше не могу приезжать сюда каждую неделю, у меня есть работа.
— Послушайте, мсье Гуардо, необходимо, чтобы раны полностью зажили, надо дождаться восстановления…
— Этого можно дождаться и в Мо, и даже быстрее, чем здесь! Я напишу вам расписку в том, что добровольно забираю отсюда свою дочь, и затем увезу ее.
Профессор посмотрел на него пристальным взглядом и немного спустя, тихонько посовещавшись с другими врачами, сказал:
— Я не могу вам воспрепятствовать, однако ребенок всю оставшуюся жизнь будет страдать от последствий вашего решения.
— Ну и пусть!
— Ну а сейчас попрошу вас выйти. Мне нужно посмотреть, в каком состоянии находятся ее ожоги. Выйдите из палаты, я сообщу вам о своих выводах завтра.
— Я вас предупреждаю, что в любом случае увезу ее отсюда!
И он меня увез.
Несколькими днями позже я вернулась в департамент Сена и Марна.
Я снова оказалась в квартале социального жилья, в здании под названием «Шампань», в нашей квартире. Поскольку я не могла ходить, отец донес меня от автомобиля до квартиры на руках. На лестнице навстречу ему попадались соседи, и он им громко кричал:
— Видите, что управление социального жилья сделало с моей дочкой? Я подал на них жалобу!
Соседи смотрели на мои перебинтованные ноги и живот, и мне было стыдно. Я уткнулась носом в плечо отца, чтобы скрыть лицо. Мне казалось, что соседи видят мои ожоги сквозь бинты.
Кожа на ногах набухла. Она была ярко-розовой, с белыми фрагментами. Со стороны казалось, что она состоит из разных кусков. И так оно, в общем-то, и было! Живот пострадал от ожогов меньше и уже начал заживать — благодаря всем тем мазям, которые к нему прикладывали.
Старушка ждала меня в квартире вместе с Надей и Брюно.
— Ты вернулась? — вот и все, что она сказала, увидев меня.
Когда она подошла ко мне, я повернула голову в другую сторону. Брюно мне улыбнулся, хотя вообще-то никогда не улыбался. Надя же прошептала: