Исповедь. Пленница своего отца
Шрифт:
— Нет, я не смогу…
— Не будь дурой! Давай, попробуй, катить детскую коляску сможет кто угодно!
Я, немного посомневавшись, в конце концов решилась. Мне очень хотелось покатать своего малыша, но я так боялась сделать что-нибудь не то, что лишь легонько толкнула коляску перед собой и тут же ее остановила. Затем снова легонько толкнула и опять остановила.
— Да смелей же ты, черт тебя побери! Он сделан не из сахара!
Тогда я стала толкать коляску уже быстрее, не отрывая глаз от малыша: я была уверена, что сейчас он начнет плакать. Однако мальчик продолжал
В свои тридцать четыре года я гуляла с ребенком впервые в жизни.
Позднее Марианна научила меня держать его на руках и даже кормить из бутылочки с соской (она учила меня этому, когда Старик и Старушка были чем-то заняты и нас не видели). Я начала испытывать к Рюди чувство, которое чем-то походило на материнскую любовь.
Я стала сильно за него переживать.
Марианна не ограничилась заботой о моем последнем ребенке: она решила постепенно сломать все те порядки, которые установил в своем доме Старик.
В том числе и так называемый «послеобеденный отдых».
После дневной трапезы Старик неизменно тащил меня в свою комнату и, в течение четверти часа удовлетворив свою похоть, засыпал. Спал он глубоким сном и громко при этом храпел. Чтобы я не смогла в это время убежать, он запирал дом на ключ.
Когда у нас появились дети, он завел привычку укладывать их перед этим своим отдыхом на пол вокруг кровати. Они к этому привыкли и ежедневно дрыхли по два-три часа, расположившись вокруг нас, словно выводок щенков. Дети были рады этой передышке, потому что затем Старик заставлял их работать до поздней ночи. Однако, подрастая, они уже с гораздо меньшим энтузиазмом относились к этому принудительному отдыху и зачастую просто лежали с открытыми глазами.
Я поступала так же и даже привыкла к этому.
Марианна решила, что она будет выводить детей во двор, где они могли немножко поразвлечься, резвясь на свежем воздухе, вместо того чтобы тупо лежать с открытыми глазами в запертой на ключ душной комнате. Она называла это «активным отдыхом». Я смутно помнила о том, что у нас практиковался такой отдых во время переменок в школе. Я тогда с боязнью выходила из класса на школьный двор, потому что там меня ждали насмешки со стороны школьников, которые издевались надо мной из-за того, что я не хотела с ними разговаривать.
Как-то раз после обеда Марианна постучала в оконное стекло. Я осторожно поднялась с кровати, стараясь не разбудить Старика, и открыла окно. Марианна позвала к себе детей, и они один за другим вылезли во двор. Я осталась со Стариком, чтобы своевременно заметить, когда он начнет просыпаться.
С тех пор у детей появилась возможность поиграть полчасика во дворе. Они прекрасно поняли, что шуметь им при этом нельзя и что они должны вернуться в комнату еще до того, как их отец проснется.
Влияние, которое приобрела Марианна в нашей «семье», основывалось на «постельном праве», введенном Стариком. Марианна соглашалась удовлетворять его сексуальные прихоти, но заставляла платить за это высокую цену. Каждый раз, когда он хотел ею овладеть, ему приходилось жертвовать частичкой
Марианна делала это ради меня.
Едва я вернулась из больницы после рождения Рюди, как Старик снова принялся за все то, что обычно вытворял со мной. Я уже не выдерживала и начала оказывать сопротивление, вызывая у него гнев. Он колотил меня, чтобы заставить «образумиться». Марианна не могла мириться с тем, что он меня бьет, и, когда я была уже на пределе, «сменяла» меня под Стариком.
Их интимная близость не была основана на доброй воле и взаимном согласии. Она позволяла ему себя насиловать только потому, что хотела, чтобы он хотя бы ненадолго оставил в покое меня, или же пыталась избавить меня от мучений, когда я не могла больше терпеть и была готова наложить на себя руки.
В подобные моменты Марианна, по сути дела, спасала мне жизнь. В те периоды, когда во мне нарастало желание взбунтоваться (оно подогревалось осознанием того, что мне никто никогда не поможет), я неоднократно — уже даже и не помню, сколько раз — пыталась покончить с собой, перерезав себе вены, так как то, что мне приходилось переносить, подавляло во мне страх смерти. Я уже абсолютно не боялась физической боли, а потому была вполне способна схватить нож и изрезать себя на глазах у всех, наслаждаясь при этом охватившим их ужасом. Ужас наверняка охватил бы и Старика, потому что он не выносил ни истерических припадков, ни насилия, исходящего от кого-то другого.
Старик ведь в действительности был настоящим трусом, который терроризировал окружающих потому, что сам боялся стать жертвой физического насилия.
Как-то раз, когда Старик ехал на грузовичке, сидя за рулем, а я находилась в кабине рядом с ним, он вдруг резко обогнал и «подрезал» парня, мчавшего на мотоцикле, отчего тот едва не потерял равновесие и чуть не грохнулся на мостовую. Старик злорадно рассмеялся, однако мотоциклист нагнал его, когда тот остановился на красный сигнал светофора.
— Ты что, болван, не можешь ездить поаккуратнее? Ты меня едва не убил!
— Да пошел ты к черту, придурок!
Парень, еще больше разозлившись, соскочил с мотоцикла, распахнул дверцу со стороны Старика и ударил его своей головой в мотоциклетном шлеме прямо в лицо. При этом раздался какой-то забавный звук. Лицо Старика окрасилось кровью, и он принялся стонать, грозясь пожаловаться жандармам.
— Давай, иди жалуйся своим дружкам жандармам, — презрительно фыркнул парень.
Я сразу же влюбилась в этого абсолютно незнакомого мне мотоциклиста.
Жизнь у нас дома как-то незаметно для меня менялась. Старик по-прежнему вел себя, как тиран, однако его самого уже терроризировала болезнь: организм «грыз» диабет. Это началось со ступней, и через некоторое время, поскольку боли усиливались, Старику пришлось сделать операцию. Он очень боялся ложиться в больницу, однако болезнь постепенно «сжирала» его плоть, и ему пришлось преодолеть свой страх. Врачи ограничились тем, что ампутировали ему пальцы на левой ноге.
Однако это было всего лишь начало.