Исповедь

Горький Максим

"А как обманула она и не с первым со мною это творит?"

Рассказывает она мне жизнь свою: дочь слесаря, дядя у неё помощник машиниста, пьяный и суровый человек. Летом он на пароходе, зимою в затоне, а ей - негде жить. Отец с матерью потонули во время пожара на пароходе; тринадцати лет осталась сиротой, а в семнадцать родила от какого-то барчонка. Льётся её тихий голос в душу мне, рука её тёплая на шее у меня, голова на плече моём лежит; слушаю я, а сердце сосёт подлый червяк сомневаюсь.

Забыли мы,

что женщина Христа родила и на Голгофу покорно проводила его; забыли, что она мать всех святых и прекрасных людей прошлого, и в подлой жадности нашей потеряли цену женщине, обращаем её в утеху для себя да в домашнее животное для работы; оттого она и не родит больше спасителей жизни, а только уродцев сеет в ней, плодя слабость нашу.

Рассказывает про монастырь, слышу: не одна она насильно в нём живёт. И вдруг говорит, ласкаясь ко мне:

– У меня здесь подружка - хорошая девица, чистая, богатой семьи... ой, как трудно ей, знал бы ты! Вот и ей бы тоже забеременеть: когда её выгонят за это - она бы к матери крёстной ушла.

"Господи!.
– думаю я.
– Вот несчастные..."

И ещё раз хрустнула вера моя во всеведение божие и в справедливость законов, - разве можно так ставить человека ради торжества закона?

А Христина тихонько шепчет на ухо мне:

– Кабы ты и с нею так же мог...

Убила она меня этими словами, хоть ноги ей целуй! Ибо - понимаю я, что так может сказать только женщина чистая, цену материнства чувствующая. Сознался я в сомнениях своих пред нею; оттолкнула она меня и тихонько заплакала во тьме, а я уже и утешать её не смею.

– Думаешь, не стыдно мне было позвать тебя?
– говорит она, упрекая. Этакой красивой и здоровой - легко мне у мужчины ласку, как милостыню, просить? Почему я подошла к тебе? Вижу, человек строгий, глаза серьёзные, говорит мало и к молодым монахиням не лезет. На висках у тебя волос седой. А ещё - не знаю почему- показался ты мне добрым, хорошим. И когда ты мне злобно так первое слово сказал - плакала я; ошиблась, думаю. А потом всё-таки решила - господи, благослови!
– и позвала.

– Прости меня, - говорю.

Поцеловала.

– Бог простит!

Тут старушка стучит в дверь, шепчет:

– Расходитесь, к заутрене ударят сейчас.

И, когда провожала меня переходами, говорит:

– Вы бы дали рублик мне!

Едва я не зашиб её.

Дён пять прожил я с Христей, а больше невозможно было: стали клирошанки и послушницы сильно приставать, да и хотелось мне побыть одному, одумать этот случай. Как можно запрещать женщине родить детей, если такова воля её и если дети всегда были, есть и будут началом новой жизни, носителями новых сил?

Было и ещё одно, чего должен я был избежать; показала мне Христя подругу свою: тоненькая девочка, белокурая и голубоглазая, похожа на Ольгу мою. Личико

чистое, и с великой грустью смотрит она на всё. Потянуло меня к ней, а Христя всё уговаривает. Для меня же тут дело иначе стояло: ведь Христина не девушка, а Юлия невинна, стало быть, и муж её должен быть таков. И не имел я веры в себя, не знал, кто я такой; с Христей это мне не мешало, а с той - могло помешать; почему - не знаю, но могло.

Простился я с Христей; всплакнула она немного, просила писать ей, хотела известить, когда забеременеет, и тайный адресок дала. Вскоре после разлуки написал я ей - ответила хорошим письмом; ещё написал - молчит. И уже года через полтора, в Задонье, получил я её письмо - долго оно лежало на почте. В том письме извещала она, что родился у неё ребёнок, сын, Матвей, весел и здоров, и что живёт она у тётки, а дядя помер, опился. Теперь, пишет, я сама себе госпожа, и коли ты придёшь - был бы принят с радостью. Захотелось мне сына увидать и случайную жену мою, но в то время выходил я на верную дорогу и - отказал ей: не могу, - мол, - после приду.

А после она замуж за торговца книгами и картинами вышла и в Рыбинск уехала жить.

Первый раз в Христине увидал я человека, который не носит страха в своей душе и готов бороться за себя всей силой. Но тогда не оценил этой черты по великой цене её.

После случая с Христиной пробовал я работать в городе, да не по недугу оказалось это мне - тесно и душно. Народ мастеровой не нравится наготою души своей и открытой манерой отдавать себя во власть хозяину: каждый всем своим поведением как бы кричит:

"Нате вот, жрите тело моё, пейте кровь, некуда мне деваться на земле!"

Тоскливо с ними: пьют они, ругаются между собою зря, поют заунывные песни, горят в работе день и ночь, а хозяева греют свой жир около них. В пекарне тесно, грязно, спят люди, как собаки; водка да разврат - вся радость для них. Заговорю я о неустройстве жизни - ничего, слушают, грустят, соглашаются; скажу: бога, - мол, - надо нам искать!
– вздыхают они, но - непрочно пристают к ним мои слова. Иногда вдруг начнут издеваться надо мной, непонятно почему. А издеваются зло.

Городов я не любил. Жадный шум их и эта бесшабашная торговля всем несносны были мне; обалдевшие от суеты люди города - чужды. Кабаков избыток, церкви - лишние, построены горы домов, а жить тесно; людей много и все - не для себя: каждый привязан к делу и всю жизнь бегает по одной линии, как пёс на цепи.

Во всех звуках - утомление слышу; даже звон колокольный безнадёжно звучит, и всей душой моей чувствую я - не так всё сделано, не то!

Иной раз сам над собой смеюсь: ишь, какой уставщик живёт! Но хоть и смешно, да не радостно: вижу я только ошибку во всём, недоступна она разуму моему и тем больше тяготит. Иду ко дну.